Мальчишку звали Максим. Тяжеловатый и не очень подвижный на вид, он шагал по земле, как по лестнице, всё выше и выше, и глядел вокруг взглядом долгим и строгим.
Паук!
Думает Максим − зачем паук? Зачем он выплетает сетку, такую тонкую и некрепкую и с большими дырками?
Цветок!
Думает Максим − зачем цветок? Зачем он растёт такой яркий, ярче другого? И зачем вообще цветы растут среди трав?
Или про птиц думает, или даже про ветер. И когда думает, будто тревожная лампочка сигналит в его голове. Этой лампочкой в основном владеют вопросы: зачем, да что, да почему да куда?.. Но случается, вспыхнет она ярко и внезапно, и озарит Максимову голову и зальёт весь видимый Максимом мир дополнительным светом, и мир этот как бы приблизится на немножко, и паук, и цветок, и ветер…
Рядом с Максимом гуляет Маруська − соседская дочка.
Маруська глядит вокруг мимолётно. Думает о простом.
«Паук!» − Испугаться его или ногой раздавить?
«Цветок! Ой какой!» − Сорвать его или понюхать, наклонившись?
Максимовым строгим глазам только солнце не поддаётся, а также вода. На солнце глядеть невозможно: глаза после этого саднит и жжёт. Солнце подпускает к себе только вечером, когда переменит цвет с ослепительного на остывший. Тогда можно глядеть на него сколько хочешь, но нельзя сказать, что ты на солнце глядишь. На воду глядеть легко и видеть её легко, но обманет вода. Она убегает от глаз, вся открытая, вся сквозная, и нет её уже − только тени переливчатые, только камушки на дне да трава водяная-живая.
Идёт Максим по окрестному миру − мир широк, но нет счёта шагам Максимовым.
Маруська − та всё время в других заботах. Из цветков она вяжет венок. Напеваючи, надевает на голову. В песке роет пещерку, вокруг неё огород ставит. Из щепок, из кусочков коры соорудит шалаш, сунет туда жить еловую шишку, а то и две вместе и что-то шепчет, вроде учит или утешает. Знает Маруська одно − везде кто-то жить должен: в воде − водяные, в лесу − лесовые, на солнце − красные люди с пепельными волосами.
Максим думает, на неё глядя: «Зачем Маруська?»
Он спросил её как-то:
− Маруська, ты зачем?
− Как зачем? Я есть, и всё. − И язык высунула, и наморщила нос.
Вечером того дня, уже из кровати, Максим смотрел на луну. Максимова бабушка на луну смотреть не велит − задёргивает занавеску. Но Максим так приспособился лежать в кровати, что луна ему в щёлку светит. Глядит луна на Максима. Глядит Максим на луну. Думает: «Луна как луна − как Маруська. Ей лишь бы быть. А вот я зачем?»
Максим без Маруськи гулять не ходит. Утром поднимается он к ней в квартиру этажом выше, усядется на табуретку и ждёт, пока оденут Маруську в разноцветную одежду, удобную для гуляния, и обязательно бант подвяжут.
− На речку не смейте, − накажет Маруськина мама Тамара.
Максим осмотрит Маруську, поправит ей шарф и бант и пуговки проверит − скажет:
− Чего там, на речке-то…
Бывает, что на прощание отыщет он глаза Маруськиной мамы, своими медленными глазами уставится в самую душу и спросит:
− Ребята маленькие слепыми родятся или глядят?
− Глядят, − ответит Маруськина мама Тамара. − Но у них в глазах мир перевёрнутый.
− Это ничего, − скажет Максим. − Котята у кошки − те и вовсе слепые родятся. Чтобы не уползли до поры. Зрячие-то уползут и заплутают. Они ведь дурные ещё и по-русски не знают, чтобы спросить. А мы знаем − мы не заблудимся.
Городок, Максимова родина, над рекой. Течёт река то узко и мелко, то разливается вдруг глубоким озером, то снова сужается и уходит в лес, чтобы скакать по камням и, устав, уйти отдыхать в камыши и болота. Стоит городок вместо старинного села Засекина, от которого и осталось только имя да ещё церковь с колокольней. Кирпичные дома с балконами колокольню переросли, хоть она и на бугорке. Глядя на них, рослых и плечистых, колокольня, как старуха мать, застеснялась от материнского умиления и будто сгорбилась в счастливых слезах. Старые липы обступили её − оберегают от случайной глупой насмешки.
На колокольне одни дикие голуби, да ещё одичавшая кошка, которая кормит своих котят голубями.
Внизу, под бугорком зелёным, городская широкая площадь и сквер − здесь нет тени, здесь ходит демонстрация в праздники. Здесь памятник Ленину Владимиру Ильичу.
Максим и Маруська правили свои шаги к колокольне, только не сразу, а по оврагам, по подзаборам, вдоль близких пригородов, по каёмкам полей и лугов − теми путями, где прячется многочисленная, ещё не понятая Максимом природа.
На телеграфном столбе заметили они серый шар, хотели потрогать его лозиной.
− Не смейте! − крикнула им прохожая девушка в брюках, набежала на них, оттащила их от столба, чуть не свалив, и прижала к себе, будто уж такая беда. − Не смейте ни в коем случае. В этом шаре осы живут, они вас изжалят до смерти. Осы злые и жёлтые. Поняли? Сказала − и нет её, только девушкина улыбка в глазах у Максима, только ласка девушкина на его щеке.
− Пойдём к колокольне! − потребовала Маруська. − Мне здесь больше не нравится.
Колокольня была близко. К ней вели каменные ступеньки, которые криво лезли вверх по бугру и ложились вокруг колокольни тёплыми плитами. Между ними и в трещинах росла трава, даже росли мелкие кусточки и шершавый мох. А подальше, в тёмных кустах бузины, стояли могилы с крестами и надписями. Только на одной плите масляной краской была нарисована красная, почти совсем стёршаяся звезда. Иногда можно было видеть сидящую на этой плите старуху, такую старую, что «уже за гранью вероятности». Это отцовское выражение Максим понимал так − живёт старуха, по имени бабка Вера, в каком-то холодном, недоступном Максиму мире, а сюда, на могилу, приходит погреться.
И отец Максима, военный моряк, когда приезжает в отпуск с отдалённой северной базы, стоит над этой могилой и думает. А когда встречает старую-старую бабку Веру, тихо кланяется ей и, переминаясь с ноги на ногу, говорит:
− Здравствуйте, бабушка Вера. Я это − Сенька…
Бабка Вера его не видит. И Максиму становилось неловко за своего большого отца.
− Чего ты ей так, будто она нам родня? − говорит Максим отцу моряку. − У нас своя бабушка есть.
Отец отвечает:
− А как же… У нас много чего есть − и бабка Вера. Она малявинская. Самая старая…
Маруське хотелось наверх, где обитала дикая кошка, где ветер был сладким от цветущих лип. Где остались балки, некогда державшие колокола.
Звонили когда-то колокола скорбной старинной медью, и в набат били, но Максим не знал их − ему не пришлось их слышать.
И ни к чему Максиму колокола.
Дубовые балки не наводили на него грусть, − он понимал их только как насесты для голубей. И колокольня, тихо царившая над заросшими холмиками давно ушедших забот, казалась ему просто-напросто большой голубятней.
В рассохшихся, защелевших дверях была выломана доска. Чтобы попасть наверх, нужно было протиснуться в эту дыру и потом долго лезть по крутой каменной лестнице. Лестницу освещали узкие окна. В них ютились усохшие мухи, дохлые комары, мёртвая, без морщинки, пыль. Только живой свет солнца, свернув со своей дороги, заходил сюда, чтобы постоять в тишине.
Максим и Маруська вылезли на площадку. Маруська первым делом наклонилась погладить кошку, пожалеть её необласканных котят. Но кошка припала к кирпичному полу, зашипела, прижав уши к затылку. Маруська сказала обиженно и пугливо:
− Кисанька…
Максим оттащил Маруську. По кошачьим глазам, превратившимся в злобные щёлки, по ощеренной острой пасти он понял, что эта кошка обитает совсем в другом мире, которому чужда и неприятна нежность людей.
Котята таращились из гнезда, любопытные и осторожные. Рядом с ними валялся разорванный голубь.
Маруська заплакала.
− Это их дело, − утешил Маруську Максим. − Ты их не трогай.
Маруська выхлюпала свою обиду носом, отвернулась от кошки, кошка задремала, чуткая и довольная, в солнечном мягком тепле.
Максим подполз на четвереньках к краю площадки. Маруська легла рядом с ним. С колокольни был виден весь город, ближние поля и леса, дальние поля и леса, уходящие к небу дороги и само небо, по сравнению с землёй такое громадное и не подвластное ни обозрению, ни счёту. Все Максимовы мысли о нём кончались вздохом и простым словом − небо. Сверху был виден бугор, торчащий из земли высоко и круто. Знал Максим, что на этом бугре, не тронутом экскаваторами, стоят наклонившиеся каменные кресты, поставленные теми, кто распахал эту землю впервые и бросил в неё первые семена ржи. Он ходил на бугор с отцом. Кроме каменных крестов, стоял на бугре крест деревянный, изъеденный личинками и муравьями. И у этого креста отец стоял − думал.
За бугром − завод и карьер, там производят огнеупоры. И не может понять Максим, почему все люди-рабочие живут в Засекине и из Засекина автобусами ездят на смену, а карьер и завод называют Малявинским комбинатом.
Сверху площадь городская, как на ладони, и сквер, и памятник Ленину, и скамейки. На скамейках старики и старухи сидят − пенсионеры. Пасут своих внуков.
− Сидит, − сказала Маруська.
− Кто сидит?
− Ведьма.
Маруська уже переползла на другую сторону колокольни.
Меж могил, прямо в траве, сидела старуха, ела крошки с ладони.
− Не ведьма, − сказал Максим. − Бабка Вера.
− Она и есть лесовица. Ведунья.
Может быть, и впрямь, лесовица, если она «за гранью», как знать…
Много раз отправляли бабку в дом престарелых, но, пожив там, она уходила и появлялась в городе, одетая странно и как попало и обязательно в вязаном козьем платке, из-под которого прямыми космами выпадали неприбранные седины, зеленоватые, как еловый мох. Даже в самые жаркие июльские дни ходила бабка в баню погреться. Поесть шла в столовую, или в чайную, или в любой дом, и перед ней ставили тарелку и с собой давали. И никто не знал, где она спит и спит ли она вообще по ночам. Когда Какой-нибудь школьник, а то и целая шайка начинали над ней смеяться, пугаясь её запредельной старости, и испуг свой, по малолетнему чванству, обращая в насмешку, взрослые люди и парни постарше драли им уши сурово. Но уже как будто перевелись те школьники. С малолетства привыкнув к бабке, они просто опускали голову, проходя мимо, и холодело у них что-то под сердцем, и щемило в носу.
Иногда бабка отправлялась по деревням, забредала в поля и леса, но всегда возвращалась.
− Она как посмотрит в глаза, так и умрёшь, − сказала Маруська, − или будешь заикой.
− Ты не ври, − ответил Максим. − Она мне смотрела.
Однажды он повстречался с бабкой лицо в лицо. Бабка сидела на каменной ступеньке под церковью. Максимовы ноги замедлились.
Бабка! Зачем она?
И бабкины глаза дремлющие открылись − блеснули сквозь морщины, как блестит сквозь ветви лесное озеро. Были глаза бабкины схожи с озером и тем ещё, что в них можно было глядеться, а они не видели. И вдруг что-то закипело в них, уплотнилось − и прямо в Максимово сердце резанул синий видящий луч. Максим вздрогнул. Все бабкины морщины смеялись, затенённые вязаным толстым платком, как весенние ручьи на лесной земле. Бабка порылась в глубоких складках своей одежды, извлекла красное яблоко − протянула Максиму. И Максиму тогда показалось, будто не бабка Вера, но само яблоко сказало ему:
«Съешь. Сладкое…»
Потом бабка поднесла скрюченный палец к своему глубокому рту, словно предостерегая Максима. От чего, Максим не понял, но почувствовал, что бабкина эта острастка относится к его будущей жизни. Потом бабкины глаза снова растеклись, как озёра, перестали видеть Максима, будто он превратился в малую порошинку, а за его спиной встало что-то очень большое и строгое. Потом они обмелели вовсе и ушли в морщины, как в потрескавшуюся от засухи землю.
− Вон река, − сказала Маруська. − Давай на речку пойдём.
− Твоя мамка на речку ходить не велит.
− А на колокольню велит? − спросила Маруська и сощурилась, как дикая кошка возле диких своих котят.
Максим помолчал, подумал о словах «велит, не велит»: бабушка велит никуда не лазать, ходить осторожно, нос никуда не совать; Максимовы глаза тоже велят ему быть осторожным, но они же велят ему всюду лазать и на всё глядеть. И когда придёшь, бабушка спрашивает: «Ну, чего видел?»
Когда вылезали с колокольни, Максиму понадобилось не в дверь вылезать, а в нижнее окно. Максим прыгнул и зацепился за гвоздь. Он висел на гвозде и ворчал:
− Всё от спеху от твоего. Торопишься всё…
− А ты сам повис, − говорила ему Маруська. − Всегда лезешь, куда нельзя, вот и повис. Я тебя дожидаться не стану, я одна на речку пойду. Посмотрю, как рыбы плывут. Сейчас в реке мальки народились.
Маруська пошла, и Максим подумал: «Когда гвоздь обломится, я на землю упаду, Маруську догоню и надаю ей, куда надо». Но гвоздь не ломался. А Маруська вернулась − привела с собой усатого гражданина.
− Наверх лазали, − определил гражданин. Снял Максима с гвоздя и добавил скучно: − Лазать наверх не нужно. Стара колокольня − стропила сгнившие. Зашибёт.
Идут Максим и Маруська к реке, теперь прямиком идут, потому что Маруська торопится…
Воображает Маруська летнее мелководье с таким жарким плотным песком, что стоять на босых ногах невозможно, нужно приплясывать с ноги на ногу. С такой тёплой, парной водой, будто солнце окунулось в глубину реки и со дна её светит и сверкает у самых глаз. Маруська ногами колотит, вся в брызгах, переступает руками по дну и щурится, и хохочет, запрокинув голову, − то ли от щекотки хохочет, то ли ещё от чего совсем нестерпимого.
Максиму видится другое. Максим дважды тонул.
Первый раз зимой. Зима задержалась, а Максиму лыжи купили. У него уже кончилось терпение просто так на лыжи смотреть, он стал на лыжах гулять по квартире. Один раз с крыльца на лыжах скатился, когда дворничиха крыльцо мылом мыла, − нос ушиб.
Потом выпал снег всё-таки. Сразу много. Бабушка надела Максиму рейтузы и свитер, упрятала его в голубой комбинезон. Лыжи приладила.
Медленно шёл Максим на своих лыжах по свежему снегу, белому и чуть-чуть талому. В толстой одежде ему было не согнуться, не побежать. Падал Максим, сердился, что лыжи цепляются друг за друга − идут худо. И вдруг они словно послушались − понесли Максима во всю прыть с пригорка. Всё быстрее, быстрее, а потом с берега к чёрной реке, проскочили по гладким оледенелым мосткам − прямо в стылую воду. Вода обожгла Максиму лицо, до других мест она достала не сразу. И не сразу тонул Максим − плыл, как поплавок, по течению в плотном, застёгнутом комбинезоне. Комбинезон намокал. Максим погружался тихонько. Он увидел на берегу одного физкультурника с их улицы, тоже на лыжах. Закричал:
− Дядя Валя, дядя Валя! Вынь меня из воды!
Физкультурник дядя Валя прямо на беговых лыжа, влетел в воду, подхватил Максима и боком, боком вылез на берег.
На берегу он свои лыжи положил на плечо, Максима с лыжами взял под мышку − принёс его, мокрого, к себе в квартиру и, отдав жене, тоже физкультурнице, тёте Алине, велел натереть его водкой.
Максима натирали водкой, поили чаем с малиной выгоняли из его тела холод.
Тётя Алина высушила его одежду, повесив её над плитой в кухне. Выгладила утюгом. Под вечер дядя Валя отвел его домой.
Максимовой бабушке дядя Валя сказал:
− Мы извиняемся, он у нас в гостях был. Вы, наверное волновались. Вы его спать положите, он устал.
Прошлым летом, ближе к осени, Максим в другой раз тонул. Взяли его с собой большие ребята кататься на ппоту. Сами принялись песни петь, темнить свою и без того уже чёрную кожу на солнце и спорить о том, о чём взрослые и те едва знают. Максим сидел впереди на корточках, смотрел, как вода играет с его сандалиями. Слушал, как журчит она между брёвен. Засмотрелся и упал в воду.
Плот на него нашёл.
Большие ребята растерялись, опешили.
Только девчонка лет семи, Зойка, не дожидаясь, пока закричат все, нырнула под плот, ухватила Максима, вытолкнула его на воздух.
Зойка плавала плохо. Большие ребята их подхватили, вытащили на плот. Максим кашлял водой, перед глазами его теснилась плотная тень. Она отступала, уходила, свиваясь в круги. Когда ушла, когда грудь Максима освободилась, он поревел немножко, но отошёл вскоре. Ребята уговорили его не рассказывать о происшествии взрослым, особенно бабушке.
Он не сказал, и вскоре все об этом забыли. Может быть, и он позабыл бы, но иногда ему чудились Зойкины руки, которые уводят его от беды.
− Снова ведьма, − сказала Маруська и, попятившись, прижалась к Максиму.
− Где? − Максим поднял глаза от своих воспоминаний.
Впереди, меж камней, бабка Вера, то ли сама идёт, то ли несёт её ветер легко, как опавший лист.
И не успел Максим рта открыть, скрылась куда-то бабка − исчезла.
Максим и Маруська стояли на берегу. Вокруг камни, как шляпки грибов каменных, как лысые древние головы, высунувшиеся из земли, посмотреть, так ли прекрасен мир, как им помнится.
− Ведьма она, лесовица, − говорила Маруська и ногой топала. − Сквозь землю она провалилась. Она там живёт.
− Может, просто за камушек села.
− Ведьма, колдунья она.
Максим и Маруська спустились к реке, на мостки, где женщины полощут бельё после стирки.
Режут и жгут воду солнечные лучи, и яркие рыбы колюшки дерутся между собой. Текут в воде рыбьи мальки. Со стремнины ненадолго подходят плотвицы, крепкие окуни и щурята.
А посмотришь в глубь пристально − поднимется оттуда зыбкая тень, заполнит всю воду и река потечёт быстро и как бы расступится в разные стороны.
− Там, в глубине, царь живёт, − сказала Маруська. − И царские дочки, все красавицы.
Нету в воде никого, кроме рыб да козявок, да тёмного страха, да речной скользкой травы, − Максим знает. А может быть, есть?
− И русалки, − сказала Маруська. − Водяницы и берегини.
Нету в реке русалок − Максим знает. А может быть, есть?
− И водяной, − сказала Маруська. − Он зелёный и весь в пупырях, как лягушка.
− Нету в воде царя, − сказал Маруське Максим. − Дочек тоже нету. И никого нету − одна вода. − Сказал и поёжился. А может быть, есть?
Маруська надулась.
− Ты нарочно так говоришь, потому что не знаешь.
Маруська сидела на корточках. Ей хотелось на маленькую долю секунды увидеть царских прекрасных дочек. Проплывают в воде пузыри, будто легкие жемчуга, и Маруське кажется, будто манят они её за собой.
Тянутся вверх руки водорослей, чтобы поймать зазевавшийся солнечный блик, подарить его Маруське на место банта.
Максим увидел − покачнулась Маруська. Схватил её за красные шаровары. Но Маруська уже окунулась головой в воду.
Она тискала воду руками, словно хотела в неё упереться. Максим потянул её изо всей силы − вытащил из воды. Маруське нужно реветь, а чтобы реветь, нужно ей разогнуться. Стала разгибаться, тяжесть её пересилила Максимову силу, и она снова ткнулась головой в воду.
− Чего ты, − рассердился Максим. − Вылезай, тебе сказано! − Он снова дёрнул Маруську.
Маруська была тяжёлая. Максим оглянулся, чтобы крикнуть людям − пусть они помогут ему Маруську тащить. Увидел совсем пустой берег, только коза, выгнув острую спину, трясла и жевала куст на бугре. Что-то ударило Максиму в сердце и защемило.
− Маруська! − закричал он. − Я тебе говорю, вылезай! А то отпущу!
И вдруг понял, что он один, что нельзя ему отпустить Маруську, потому что Маруська нырнёт в глубину, обоймёт Маруську вода − и останется земля без Маруськи. Максим из последних сил дёрнул её на себя, но сил его не хватило, и он, покачнувшись, упал за Маруськой. Но, ещё не успев погрузиться, почувствовал − кто-то тянет его и Маруську обратно.
И лёжа на досках, он слушал Маруськин живой оглашенный рёв. Потом сказал:
− Ладно, будет реветь.
Над ними стояла старуха; может, она из воды вышла вместо тех царских дочек-красавиц?
− Не реви, − снова сказал Маруське Максим. − Чего ревёшь, как укушенная? Смотри, народ набежит. Поведут тебя домой. Могут ремнём выдрать. Мы сейчас пойдём к дяде Вале, у него высохнем.
Маруська реветь перестала, только дёргался Маруськин красный от влаги нос да с Маруськиных длинных ресниц, как с весенних веток, падали капли.
− И дома не говори, − наказал Маруське Максим. − Было и было, чего говорить.
Старуха кивала седой головой, и в её плывущих глазах закипало и уплотнялось синее чудо и ударило прямо в Максимову душу.
Снова поднесла старуха палец к губам, сухим и рассыпчатым, как дресва, и покачала пальцем, как бы остерегая его на будущее.
