I
В ночь на 24 июня, когда в траве и под кустами, на пнях и на листьях светятся ивановские червячки, словно крошечные звезды, упавшие на землю, в ту единственную ночь, когда, по народной молве, лесной папоротник зацветает волшебным огненным цветком, возвращался с пирушки в свое село дьячок Терентий Васильевич.
Было тихо и душно. Приближалась полночь. Небо заволоклось тучами, но летнее небо не бывает черно; пыльная колеистая дорога пролегала по лесной опушке и была видна далеко впереди.
Заломив на затылок картуз и бесцельно размахивая палкой, дьячок шел не очень торопливыми и не очень верными шагами, то стараясь удержать в голове разбегавшиеся мысли, то желая освободиться от всяких дум. Тогда он тяжело и решительно взмахивал рукой, точно кого-то отгоняя, и принимался орать диким голосом нараспев:
— Ска-жи мне, го-спо-ди, кон-чи-ну мою!
И, когда голос его вспугивал сову или летучую мышь, он вызывающе кричал вслед:
— Кого убоюся?
Иногда он останавливался в раздумье и поворачивал голову, грустно глядя назад в темноту, на пройденный путь. Лицо его с узкими заплывшими глазами и реденькой желтой бородкой пылало и лоснилось, будто вымазанное теплым салом, а в мыслях была такая путаница, что Терентий Васильевич чувствовал, как от множества дум шевелятся в его голове мозги.
— Есть ли нечистая сила на белом свете? — горько и страстно вопрошал он самого себя.— Или все это только так… одни разговоры?.. Требую ответа!
Но, вслушиваясь в ночное эхо, он не удовлетворялся, и вопрос для него оставался не решенным. Тогда он опять вскрикивал на весь лес, точно спрашивая у ночи и сумрака:
— Где она, нечистая сила?! Ну?..
По-прежнему было темно и глухо в лесу.
— Нету? — задорно спрашивал Терентий Васильевич, не решаясь, однако, заходить в чащу.— Ну нету, так нету! На нет — и суда нет. А жалко… Я бы его, окаянного… Я бы его… Эх!
В огорчении он сильно махнул рукою, отчего едва устоял на ногах, и, спотыкаясь и пошатываясь, побрел дальше, угрожая кому-то левым кулаком.
Он знал, что вскоре будет фабрика с длинной кирпичной трубой, откуда ранним утром долетает до него настойчивый протяжный гудок, точно трубит архангел перед светопреставлением. Потом будет шоссе, а потом село и церковь Преображения. Ничего иного ему и знать не хотелось.
Не торопясь, мало-помалу он миновал лес и вышел к берегу реки.
Над водой стоял прозрачный туман в странных неуловимых формах; местами он был похож на сказочный город, местами походил на длинную вереницу лебедей, бесшумно улетающих в пустынную даль, а местами казалось, будто из глубины вставал седой царь воды в белой воздушной мантии, с протянутыми руками…
— Хорошо! — похвалил Терентий Васильевич, чувствуя, как туман обвевает прохладой его пылающее лицо.— Хорошо освежиться!
Он поглядел на траву, медленно опустился в нее и начал не спеша обшаривать свои карманы, нащупывая в них табак.
«Чего ее бояться, нечистую силу?— храбро думал он, свертывая папироску, которая, словно нарочно, все развертывалась.— Нечистый креста боится. Уж я бы его закрестил, только попадись он мне, рожа свиная! Я бы на нем залетел куда ворон костей не носил, куда Макар телят не гонял… Я бы его оседлал, нечистого духа!..»
Страстный охотник поспорить, Терентий Васильевич с удовольствием вообразил, что с ним кто-то сейчас не согласен.
— Вы не согласны?— спрашивал он вслух, продолжая закручивать папироску.— Вы утверждаете, что нечистого нет на свете?.. Хорошо!.. Однако посмотрим, что вы теперь будете мне говорить.
Не родился еще такой человек, который в спорах одержал бы верх над Терентием Васильевичем. По понедельникам, когда у него обыкновенно трещало в голове, он так вразумительно доказывал вред и пагубу водки и так неотразимо убеждал по воскресеньям в необходимости выпить, что все удивлялись. Попадаясь даже на глаза своей супруге, которая в этих случаях не жалела ни его спины, ни волос и совсем не ценила его дарований, он даже и ей умел доказывать всю несправедливость отношений к его трудовой жизни, хотя все эти доказательства нисколько не влияли на жену, и она с женской жестокостью продолжала делать свое женское дело. Но у Терентия Васильевича на словах выходило всегда как-то так, что если бы он сегодня не выпил лишнего, то многим от этого было бы очень и очень плохо.
— Вы утверждаете, стало быть, что нечистого нет? — продолжал он свой воображаемый спор.— Ну, а как же это, по писанию-то, Иоанн Новгородский черта в рукомойнике закрестил? Что вы можете на это ответить? А как же это, позвольте спросить, Иоанн Новгородский в старый Иерусалим на этом черте съездил между утреней и обедней в светлый день да из Иерусалима привез просфору? Да еще на лету клобук потерял — вон как скоро летели!.. Ага?! Стало быть, есть нечистый на свете. И не только в папоротнике может явиться, но даже вот в этой самой папироске, если захочет… Однако его возможно закрестить, и тогда его дело — дрянь.
Терентий Васильевич чиркнул серною спичкой о сапог и, когда та вспыхнула и затлелась, загородил ее руками и приник к ней папиросой, сделав сердитое лицо. Огонь на минуту озарил его сощуренные глаза, сдвинутые брови, нос и усы.
— Я бы его отучил по свету болтаться… Я бы его рожу свиную… Я бы его, нечистого духа…
Заложив под голову руки, дьячок растянулся на траве во весь рост и зажмурил глаза. От табаку в голове у него совсем помутилось.
— Я бы его,— бормотал Терентий Васильевич.— Я бы ему…
Долго ли так пришлось пролежать, дьячок не заметил, но когда он открыл глаза, то увидал, что на самом крутом месте берега, где росла ежевика, вдруг что-то вспыхнуло и засветилось.
«Э-ге! — радостно подумал Терентий Васильевич.— Папоротник?!. Ну, теперь, голубчик, ты у меня не уйдешь. Теперь я тебя сию минуту сцапаю! Ты мне покажешь, где клад драгоценный зарыт».
Стараясь не шуметь, он слегка приподнялся и, стащив с головы картуз, прочертил на нем крест-накрест серною спичкой.
— Теперь я тебя сцапаю!
Он весело глядел на картуз, по которому среди ночного сумрака слабо мерцали дымящимся зеленым огоньком две скрестившиеся полоски, и думал:
«Теперь не уйдешь!.. Снесу поутру в алтарь, там ты у меня завертишься, нечистая сила!»
Не отводя глаз от папоротника, на котором вспыхнул огненный цветок, Терентий Васильевич осторожно поднялся на ноги, половчее взял в руку закрещенный картуз и начал подкрадываться к берегу, как кошка. Не доходя двух шагов, он вдруг подпрыгнул и что было духа рванулся вперед.
Все это случилось в одно мгновение.
Цветок не успел еще и погаснуть, как Терентий Васильевич с разбегу взмахнул над ним картузом и, ударяя изо всех сил, закричал во все горло.
— Аминь, аминь, рассыпься!
Но, потеряв равновесие, промахнулся.
Затрещали прибрежные кусты, посыпался с кручи песок, и Терентий Васильевич со всего размаху полетел головою вниз — в реку.
II
Как только он попал в воду, сейчас же почувствовал холод и дрожь; потом ему сделалось душно; потом вода залилась в нос и в рот, наполнила все горло, весь желудок и остановилась под сердцем; Терентий Васильевич поперхнулся, закашлял и, недолго побарахтавшись руками и ногами, обессилел и, как камень, пошел ко дну.
«Вот так оказия!» — было его первою мыслью.
Он чувствовал себя все тем же, прежним Терентием Васильевичем и с недоумением и страхом глядел на другого Терентия Васильевича, безгласного и недвижимого.
«Вот так история,— подумал он опять, соображая, в чем суть.— Вот оно что значит по писанию: душа и тело!..»
Он несколько растерялся и даже струсил. Потом оглянулся и струсил еще больше; на него глядела какая-то скверная рожа и, улыбаясь, говорила:
— Здравствуйте!
Терентий Васильевич еще при жизни считал себя человеком неглупым, находчивым и способным выйти сухим из воды. Сколько раз, развалившись на свежем, пахучем сене, он мечтал о том счастливом времени, когда судьба пошлет ему случай проявить своя силы и таланты. Мечтания для него были сладким отдыхом, они наполняли его душу радостью, бодрили его и волновали кровь. Нередко он фантазировал: случись, например, нашествие врагов на родину, он явился бы перед войском, повел бы его на неприятеля, победил бы его непременно, потом попался бы в плен, где его стали бы мучить, а он убежал бы однажды. Или, случись гонение на веру,— он постоял бы и здесь. Или, случись какой-нибудь суд или следствие,— сколько удовольствия было бы для Терентия Васильевича! Как попало бы от него обвинителю и председателю! Лежа на сене, он весь отдавался любимым мечтаниям, но так как он до сего дня не был замешан ни в каком деле, то приходилось поневоле выдумывать какую-нибудь небывалую историю, воображать себя перед грозным исправником, перед судьями и прокурорами и от души ругаться с ними, забрасывая их текстами из писания. Мечтая, он представлял себя вездесущим героем, таким героем, которого можно убить и замучить, но переспорить которого — невозможно. Он так увлекался своим красноречием, что отгонял и переламывал сон и все мечтал и спорил, пока не наступало время взлезать на колокольню и ударять к заутрене.
Никогда Терентий Васильевич не ожидал, что может струсить, однако теперь, увидев скверную рожу, смутился и оробел и чуть не испортил дела: разве мыслимо перед чертями или перед начальством показывать свой страх? Только покажи, что боишься, потом от них и не отделаешься.
— Где тут дорога прямо в рай?— спросил он деловым тоном.
— Кому в рай, за теми ангелы посылаются,— ехидно ответила скверная рожа.— А вам, Терентий Васильевич, не угодно ли пожаловать с нами?
— Зачем же с вами?— возразил дьячок, однако голос его был нетверд и нерешителен.— Я, чай, духовного звания, вы это примите в соображение.
— Не мое дело. Пожалуйте садиться.
Чертенок согнул спину и дожидался, точно Терентий Васильевич собирался с ним играть в чехарду.
— Неведомо куда не желаю я ехать.
— Как неведомо?
— Тебе, может, и ведомо, а мне нет. Да и шуток я не люблю. Я человек деловой.
— Садись, садись! — неотступно требовал тот.
— Сказал — не желаю садиться.
Однако Терентий Васильевич против своей воли растопырил вдруг ноги и сам собою въехал на закорки, точно по рельсам.
Видя, что ничего не поделаешь, он проворчал, усаживаясь покрепче.
— Ну, погоди ж ты! Будет время, я тебе припомню!
Не успел он этого еще и додумать, как взвился куда-то вихрем. Замелькали по пути звезды, точно искры из-под кузнечного молота, блеснула и померкла луна, вспыхнула радуга разноцветными огнями и тоже померкла; сыпались только звезды среди черного холодного мрака.
Терентий Васильевич хотя и понимал, что утонул, и что душу его несет теперь куда-то на закорках чертенок, и что от этой поездки ничего хорошего не предвидится, все-таки по старой привычке к жизни боялся упасть и на всякий случай держал крепко за уши того черта, на котором мчался неизвестно куда с неимоверной быстротой.
«Дело дрянь»,— соображал он, и, сколько ни старался придумать себе какое-нибудь оправдание, ничего путного не шло на ум.
«Нехорошо, брат!» — сознавался он сам перед собою.— Нехорошо, Терентий!..
Долго ли, коротко ли пришлось лететь, дьячок не заметил; только чертенок вдруг остановился и приказал слезать. Тогда Терентий Васильевич на всякий случай сказал ему:
— Тпрру!
Хотя он и понимал, что это несколько поздно и бесполезно, но, прежде чем слезть и выпустить из рук его уши, пришпорил чертенка пятками в оба бока и похвалил:
— Проворен же ты, анафема! Вот бы тебя нашему уряднику в дрожки.
В эту же секунду, как только он слез, со всех сторон, с боков, сверху и снизу слетелось тучей так много всяких чертей, уродов и чертенят, что у Терентия Васильевича в глазах зарябило. Его окружили и, не давши опомниться, повели в палату.
А там стояло вечное страшное зарево от адского пламени; торчали вилы и рога, шипели раскаленные сковороды, ползали змеи, крутясь, оглядываясь и высовывая жала. По пути к трону, точно нищие на паперти, стояла в два ряда нечистая сила, а на высоком черном троне сидел сам Сатана и грозно глядел вперед, не мигая, синими огненными глазами; на груди его висела тяжелая цепь, вроде той, какую видывал Терентий Васильевич у земского начальника, только вместо герба на цепи качалось адамово яблоко, сделанное, должно быть, из меди.
Вокруг Сатаны, словно черви, кишели дьяволы, демоны, бесы и всякая нечисть; рожи корявые, спины горбатые, на макушках рога; груди волосатые, на ногах копыта, а через плечи перевиты хвосты — у одних, как у лошади, у других, как у собаки, а у иных, как у ящерицы.
— Тьфу! — вымолвил Терентий Васильевич свое вступительное слово.— Вот она какова, нечистая сила!
— Это ты — Терентий Догадкин? — раздался мрачный голос, от которого дьячок даже попятился.— Это ты умер без покаяния?
Терентий Васильевич оглядывался и молчал.
— Не отвечаешь?.. Эй, черти! Вставьте ему в бок горячие вилы!
— Я, я! — поторопился ответить подсудимый, а сам подумал про Сатану: «Какой серьезный!»
— Это ты утонул в пьяном виде?
Дело было, очевидно, им всем хорошо известно, и скрываться не стоило.
— Действительно, я выпил,— сознался дьячок,— только утонул я вовсе не по собственному желанию. У меня дел целая куча. А если вы на меня обижаетесь, что я хотел закрестить нечистую силу, так это моя священная обязанность, на то я и псаломщик, а не то чтобы что!
— Ха-ха-ха-ха! — рассмеялся вдруг Сатана, но мрачно, грозно и безнадежно. И, точно эхо, раскатился вокруг дружный хохот всей адской силы; от этого хохота вздрогнули даже острые вилы и грозней зашипели раскаленные сковороды.
— Хо-хо-хо-хо! — грохотало кругом Терентия Васильевича, и только мелкие чертенята подвизгивали трусливо и подло.
— Позвать свидетелей!
«Все пропало!» — подумал дьячок и, не зная, что сделать, покорно опустил голову.
Снова поднялся визг, и вой, и крики:
— Это он! Это он утопился!
— А ежели он,— распалился вдруг Сатана, засверкавши очами,— то и бросить его, подлеца и пьяницу, в огненную реку на веки вечные. Быть по сему! Аминь!
III
Терентий Васильевич обмер от ужаса, выслушав это. Однако как только он понял свое положение, то вдруг вознегодовал:
— Все равно!..
Он махнул рукой и в свою очередь так рассвирепел, хуже самого Сатаны, что страха в нем и следа не осталось. Он затопал ногами и пугнул чертенят, бросившихся к нему со всех сторон, такими словами, что те на минуту опешили.
— Брысь, вы… такие-сякие! — крикнул он им во все горло.— Брысь! Я с самим Сатаной желаю считаться. Чего вы мне в самое рыло лезете? Брысь!
Черти переглянулись и в недоумении поджали хвосты.
С Сатаной он хотел быть вежливым, поэтому, приложив к груди руку, начал так:
— Это вы можете еще и подождать с рекой-то огненной, господин Сатана…
Но вдруг загорячился, потерял тон и неожиданно для самого себя закричал на всю палату, как становой на базаре:
— Что ты здесь за судья такой выискался? Что ты мне за владыко?!
Выкрикнув это сгоряча, он увидал, что теперь уже нет отступления, что теперь все пропало и что теперь не миновать ему кипятиться в аду, как раку в котле, а потому очертя голову бросился к подножию трона и ударил кулаком по ступеньке.
— Нисколько ты здесь не хозяин и не владыко, а просто ты черт и мошенник! И на весь твой суд я чихаю и никаких твоих решений знать не хочу! Вот тебе и весь сказ! Вот тебе и река огненная, вот тебе и веки вечные, вот тебе и твои вилы в бок!.. Нет, милый, не на того напал! Это ты над своими чертями командуй, а то надел цепь, да и думаешь, что судья. Чтоб тебе на ней удавиться, проклятому!
Он опять ударил кулаком по ступеньке.
— Ничего вы со мной не сделаете. Ежели меня за грехи в рай не пустят до поры до времени, ну и ладно; подожду. А к вам я все-таки не пойду: пожалуйте после второго пришествия!
Терентий Васильевич чувствовал вдохновение и, не смущаясь, продолжал:
— Что я, писания, что ли, не знаю? В писании прямо указано, что судить человеков будешь не ты, да и судить-то их будут после второго пришествия. А второе пришествие было?
Видя, что Сатана озадачен, он еще повысил тон:
— Я спрашиваю: было второе пришествие? Или не было? А?
Он подождал и опять с отчаянной твердостью набросился на Сатану:
— Так как же ты смеешь меня судить? Да я сам тебя засужу, козья душа!.. Это кто писания не знает, тому заговаривай зубы, а я, милый друг, не таков! Я сию минуту пойду в твой ад, да и крикну во все горло: — Эй, грешники! Чего вы тут кипятитесь? Или писания не знаете? Уходите все вон отсюда впредь до светопреставления!.. И уйдут, милый друг. И остановить их не имеешь ты права и от всего твоего ада получишь — вот что!
Он показал ему кукиш и засмеялся:
— Видал?!. А там, когда будет светопреставление, ну тогда твое счастье: подбирай, кого следует. А без суда, любезнейший, это называется произволом. Прощай!
Терентий Васильевич повернулся и пошел к выходу среди общего молчания.
Сатана все еще стоял с нахмуренным челом и опирался на спинку трона. Теперь Терентий Васильевич видел, что Сатана не что иное, как высокий сухощавый человек, похожий на монаха, весь в черном, с черной жидкой бородкой и с темным, землистым лицом; глаза его только сначала казались огненными и синими, а теперь это были обыкновенные человечьи глаза, очень грустные и умные.
Тучи чертей теснились у подножия, поджавши хвосты. Терентий Васильевич оглянулся на них и разочарованно покачал головой: все эти бесы и гады и всякая нечисть показались ему такими мелкими, трусливыми и ничтожными, что было даже неприятно глядеть, точно перед ним столпились мелкие мошенники, потерявшиеся перед первым твердым словом.
— Эх вы, мухоморы! — бросил он им свое презрение, и махнул на них, и отвернулся.
— А тебе какой же интерес грешников у меня возмущать?— остановил его Сатана.
Терентий Васильевич замедлил шаг и, повернув через плечо голову, ответил в свою очередь вопросом:
— А тебе какое удовольствие их поджаривать да в котлах кипятить?
— Нет, тебе-то какая польза?
— Нет, тебе-то какое удовольствие?
Сатана задумался.
— Вот что, дьячок,— сказал он решительно.— Вижу, переговорить тебя нет никакой возможности, да и разговаривать с тобой долго мне некогда. Поэтому — хочешь или не хочешь,— отвечай сразу. Предлагаю тебе договор: мы обязуемся тебя оставить в покое, а ты обязуешься в ад не ходить и никаких речей про писание грешникам не болтать.
— Гм?..— задумался Терентий Васильевич.— Вежливые слова приятно слышать.
— И мне приятно слышать от тебя вежливое слово.
— Значит, в аду мне не место? Значит, трогать меня ты не смеешь?
— Сказано.
— А я твоих грешников возмущать не имею права?
— Сказано.
— А куда же я денусь?
— Иди на свободу. Отыскивай себе место, какое нравится.
«Гм? — задумался опять Терентий Васильевич.— Дело, кажется, подходящее».
— Согласен! — сказал он, торжественно протягивая вперед руку.
— Согласен! — ответил Сатана и тоже поднял над головою ладонь.
— Аминь! — подтвердил дьячок.
— Аминь! — прокричали свидетели.
— Аминь! — закрепил Сатана.
Они раскланялись друг с другом, как добрые знакомые, и Терентий Васильевич с удовольствием ушел.
Теперь он был на свободе и в полном одиночестве.
Вокруг него был только воздух, сквозь который виднелась вдалеке земля со всеми людьми. Она казалась, отсюда обыкновенной площадью, вроде рынка в торговый день, если глядеть на него с колокольни.
IV
Время летело. Проходили ли это сутки, или года, или столетия, разобрать было невозможно. Время мчалось, и шаг за шагом приближался конец мира.
Терентий Васильевич это понимал и много раз пытался найти дорогу туда, где его судили, но дорога эта была потеряна, и ни ада, ни Сатаны найти он не мог. Было противно находиться одному где-то в пространстве или вообще в незнакомом месте, где некого было даже спросить.
— Ну и порядки!
Он устремлялся и туда и сюда, но всегда и везде был один. Его начинало смущать все это. Он с удовольствием вернулся бы теперь в ад, если бы знал дорогу, чтобы так наскандалить, несмотря на договор, чтобы все грешники выскочили с ним вместе на волю.
— Был случай выручить миллионы людей, а я не выручил,— сокрушался Терентий Васильевич.
Здешних порядков он не знал и боялся, как бы его за это не записали в предатели.
Вспомнилось ему и земное дело: у него на столе остался сверток, а в свертке были бумаги священника. Человек он молодой и горячий, не то что отец Сергей, который служил в приходе около сорока лет и которого Терентий Васильевич боялся более, чем теперь всей нечистой силы и огненной реки. Да и все мужики его боялись.
Молодой священник уже не таков, да и крестьяне стали не таковы, особенно молодые. Священник, да учительница, да еще какой-то молодой человек собирают их то и дело в лесу, и такие слова там говорятся, что со страха волосы встают под картузом. И страшно и любопытно; и послушать хочется и убежать хочется.
И понял теперь Терентий Васильевич всю правду, которую не понимал на земле, и ужаснулся.
«Ах вы, мошенники, мошенники! — подумал он про двоих новых знакомых.— Ах вы, жулики! Целый месяц вы меня водкой напаивали, а голова у меня старая, слабая… Что я теперь натворил из-за вас?..»
Он знал, что священник держит какие-то бумаги и прячет их в алтаре под жертвенник, о чем никто не должен знать. Да и кому могло прийти в голову, чтобы поп, да в алтаре, такие вещи прятал. Но Терентий Васильевич был не из тех, которые ничего не замечают. И он эти бумаги стащил из-под жертвенника, и со вчерашнего вечера они лежат у него в комнате, а завтра их нужно передать новым приятелям, как обещано.
«Теперь, батька, ты у меня в руках! — думалось ему еще вчера вечером.— Как бы тебе да еще кой-кому не понюхать бы за это Сибири…»
Да какое там «вчера»… Какое там «завтра». Может быть, этому «завтра» теперь более тысячи лет!
Он чувствовал себя глупым и мерзким и терзался теперь мыслью, что продал и предал людей, которые ничего дурного ему не сделали.
— Погубил я их всех!— в горе восклицал Терентий Васильевич.— Своих же людей предал, собственными руками. Ах я животное! Ах я пьяница! Пропил я свои мозги, пропил я свою душу!.. Как все весело началось и как печально кончилось… Кабы не эти два жулика, не утонул бы я вчера в пьяном виде!
И опять это «вчера» показалось ему таким отдаленным, а «завтра» таким безнадежным, что Терентий Васильевич поник головой и заплакал.
И он вспомнил, что всегда, когда у него проходил, бывало, хмель, он начинал также плакать.
Печальный и одинокий побрел он по бесконечному пространству, сожалея, что нельзя удавиться подобно Иуде Предателю.
Вот было бы счастье, если б всего, что случилось, не было на самом деле! Он бегом побежал бы домой, чтоб поскорей повиниться перед священником, вернуть ему украденный сверток и рассказать всю правду про себя и про своих новых таинственных друзей.
И он блуждал в мире, потерянный и потрясенный, презираемый даже чертями, которые не желают встречаться с ним, и это одиночество угнетало его и наполняло презрением к самому себе.
V
Блуждая в пространстве, он был поражен однажды необычайным зрелищем: откуда-то сверху, куда не дерзал он еще и заноситься, пробился внезапно широкий луч света. Это не был резкий и жгучий луч, но был он чист и ясен и бесподобно светел, как восходящее летнее солнце; он не слепил и не жег, а блестящей воздушной дорогой спускался вплоть до земли, и по этой дороге торжественно и плавно опускались на землю крылатые светлые ангелы в белых одеждах и пели, как птицы, что-то восторженное и неведомое на весь мир.
Дивно и величественно было их шествие. Но вдруг, заглушая их хор, раздался продолжительный трубный звук, похожий на тот гудок, который ежедневно в шестом часу утра привык слышать дьячок с соседней фабрики. Только звук этот был громок, призывен и властен и раздавался на всю вселенную.
И когда он замолк, херувимы и серафимы продолжали свои торжественные гимны.
И вторично раздался призывный голос трубы:
— У-у-у-у!
И, повинуясь этому призыву, в беспорядке посыпались звезды, погасая и рассыпаясь на лету.
И в третий раз загремела архангельская труба, и на зов ее стали стекаться со всех сторон человеческие толпы, и, когда люди заполнили собой все пространство, теснясь и прижимаясь друг к другу, раздался громкий повелительный голос:
— Братопродавцы и предатели! Выходите вперед!
И увидел дьячок, как закишела людская масса, выделяя из себя с презрением немногих. И среди этих немногих он узнал двоих — своих недавних друзей, которые его одуряли и погубили.
— Ну-ка, идите, мошенники! — сердито проворчал он им вслед.
— Ну-ка, пойдем, приятель! — раздался вблизи Терентия Васильевича мрачный знакомый голос.
Он похолодел от ужаса.
Глядя на него строгими, печальными и умными глазами, снизу восходил по лучезарному свету черным длинным пятном Сатана, точно паук.
— Пойдем считаться!
— Разве я… предатель?..— хотел было выговорить Терентий Васильевич, но не мог сказать ни одного слова.
— Предатели и братопродавцы,— загремел снова призывный неотразимый голос, исходивший с небес.— Идите первыми на суд!
Таинственная сила подхватила Терентия Васильевича и, точно перо ураганом, повлекла его ввысь, в ту страшную неведомую высь, откуда исходил свет, все дальше и дальше от людей, которых он не выручил из лап Сатаны, и от тех, которых продал за водку, которых предал на земле накануне своей смерти.
И нечего ему было сказать в свое оправдание, и душа его изнемогала перед ужасом беспредельной вечности.
Предателей ждал суд.
Страшный суд.
Дьячок очнулся… Но не сразу понял, где находится. Было раннее летнее утро, сияло солнце, пели птицы, а в голове трещало от вчерашнего хмеля, в горле хрипело.
«Един бог без греха!»— первое, что пришло ему на мысль в свое оправдание.
С трудом поднялся он, весь влажный от росы и ночного тумана, вздохнул, перекрестился и поплелся домой, твердо решив положить украденные бумаги на прежнее место, под жертвенник, а новых друзей, ежели придут, послать туда, где и самому Сатане было бы тошно.
