Из книги «Ожидание»
Генька, Лёшка Хвальба, Шурик Простокваша, девчонка Люциндра и Вандербуль сидели на трансформаторной будке. Они морщили лбы, сосредоточиваясь на единой высокой мысли. Выпячивали подбородки, отяжелевшие от несгибаемой воли. Они говорили:
− Геракл − это сила.
− Чапаев… Чапаев тоже будь здоров.
На дверях трансформаторной будки череп и кости.
Ромул основал Рим, когда ему было всего двадцать лет. Князь Александр в двадцать лет уже стал Александром Невским. Двадцать лет − это возраст героев. Десять лет − это возраст отважных, выносливых и терпеливых.
Генька, у которого не было клички, дёргал носом и кривился.
− Асфальтом воняет, − сказал он, чихнув. − А мне вчера зуб выдрали.
Люциндра отворила рот и засунула туда палец.
− Во, и во, и во… мне их сколько вырвали.
− Тебе молочные рвали. Молочный зуб в мясе сидит. Настоящий − прямо из кости растёт. Иногда даже челюсть лопается, когда настоящий рвут. Я видел, как один военный упал в обморок, когда ему зуб дёрнули. Подполковник, вся грудь в орденах.
− Я бы не упал. Я ещё и не такое терпел, − самозабвенно похвастал Лёшка Хвальба.
− А ты попробуй, − сказала Люциндра.
− Нашла дурака.
Вандербуль глядел в Лёшкины выпуклые глаза. Что-то затвердело у него внутри. Все предметы во дворе стали вдруг мельче, отчётливее, они как будто слегка отодвинулись. И Лёшка отодвинулся, и Люциндра. В глазах у Люциндры отражаются Генька и Шурик. Руки у Вандербуля стали лёгкими и горячими. Такими горячими, что защипало ладони.
− Я вырву, − сказал Вандербуль.
− Ты?
− А неужели ты? − сказал Вандербуль.
Он спрыгнул с трансформаторной будки и, прихрамывая, пошёл к подворотне.
Ребята посыпались за ним.
В подворотне Генька остановил их.
− Пусть один идёт.
− Соврёт, − заупрямился Лёшка Хвальба.
Шурик Простокваша заметил:
− Как же соврёт? Если зуб не вырвать, он целым останется.
− Вот похохочем, − засмеялся Лёшка Хвальба. − Выставляться перестанет. И чего выставляется?
Вандербуль шёл руки за спину, как ходили герои на казнь, до боли сдвинув лопатки. Он ни о чём не думал. Шёл почти не дыша, чтобы не растревожить жёсткое и, наверно, очень хрупкое чувство решимости.
Когда он скрылся в уличной разноцветной толпе, Лёшка Хвальба подтянул обвислые трикотажные брюки.
− Вернётся. Как увидит клещи, так и… − Лёшка добавил несколько слов, из которых ясно, что делают люди в минуту страха.
Люциндра от него отодвинулась. Сказала:
− Дурак.
− Не груби, − Лёшка нацелился дать Люциндре щелчка в лоб.
Генька, у которого не было клички, встал между ними. С Генькой спорить небезопасно − Лёшка повернулся к нему спиной.
− Простокваша, пойдём, я тебя обыграю во что-нибудь.
* * *
Вандербуль шагал вдоль домов. Дождь блестел у него на ресницах.
Мелкий дождь не льётся, он прилипает к щекам и к одежде.
Люди вежливы и болезненно самолюбивы. Всему виной деликатная мелочь − одежда. Чем дороже одежда, тем обидчивее её хозяин: жаль себя, жаль денег, жаль надежд, возлагаемых на хороший костюм.
Вандербулю дождь нипочём. Он его даже не замечает, только губы солёные.
Девушки, странный народ, улыбаются ему. Им смешно, что идёт он под мелким дождём на подвиг − такой отрешённый и светлый.
− Эй!
Вандербуль споткнулся, почувствовал вкус языка.
− Смотри под ноги.
В мокром асфальте перевёрнутый мир. Человек в люке проверяет телефонные кабели.
И вдруг засветились пятнами лужи, мелкий дождь засверкал и растаял − на землю хлынуло солнце.
− Мороженое! Сливочное, фруктовое…
Вандербуль повернул к больнице.
В сквере пищали и радовались воробьи. На мокрой скамейке, подложив под себя фуражку, сидел ремесленник Аркадий из Вандербулева дома. Рядом, на Аркадиевых учебниках, сидела девчонка. Вандербуль сел рядом.
− Аркадий, вам рвали? − спросил Вандербуль.
− Зачем? У меня зубы − как шестерни. Я могу ими камень дробить.
Из открытого окна больницы вылетел крик, искорёженный болью. Он спугнул воробьёв и затих.
− Ой, − прошептала девчонка.
Вандербуль попробовал встать, но колени у него подогнулись.
− Чепуха, − сказал Аркадий. − Меня высоким напряжением ударило − и то ничего. Уже побежали ящик заказывать, а я взял и очухался.
Глаза у девчонки вспыхнули такой нежностью, что Вандербуль покраснел.
− Я пошёл, − сказал он. Встал и, чтобы не сесть обратно, уцепился за спинку скамьи.
− Да ты не робей, − подбодрил его Аркадий. − Когда тебе зуб потянут, ты себя за ногу ущипни.
Снова мелкий дождь потёк по щекам, как слёзы.
− Бедный, − прошептала девчонка.
* * *
Девушка в регистратуре читала книгу. Брови у неё двигались в такт с чужими переживаниями, и дёргался нос.
Человеку нельзя жить и мечтать, если в десять лет он не испытал ещё настоящей боли, не опознал её полной силы.
− Тётенька! − крикнул ей Вандербуль. − Тётенька!
Девушка выплыла из тумана.
− Чего ты орёшь?
− Мне зуб тащить.
− Боже, какой крик поднял. Иди в поликлинику.
Вандербуль сморщился, завыл громко. Одной рукой он схватился за живот, другой за щёку. Ему казалось, что, если он перестанет выть и кричать, девушка ему не поверит и выставит его за дверь.
− Не могу-у. Я сюда еле-еле добрался.
Девушка ещё не умела распознавать боль по глазам. Она недоверчиво слушала Вандербулевы вопли. Вандербуль старался изо всей мочи − с басовитым захлёбом и тонкими подвываниями. Наконец девушка вздохнула, заложила книжку открыткой с надписью: «Карловы Вары» и, подняв телефонную трубку, спросила служебным голосом:
− Дежурного врача… Софья Игнатьевна, примете о острой болью?
Потом она посмотрела на Вандербуля, и во взгляде её появилось сочувствие.
− Только рвать не давай, пусть лечат. Очень обидно, когда мужчина беззубый.
Вандербуль поднялся по лестнице.
На втором этаже в коридоре сидели люди на белых диванах. Молчали. Боль придала их лицам выражение скорбной задумчивости и величия. У дверей кабинета стоял бородатый старик в новом синем костюме, красных сандалиях и жёлтой клетчатой рубахе-ковбойке.
Старик ёжился под взглядом заносчивой санитарки.
− Поскромнее нарядиться не мог? − Санитарка качнула тройным подбородком. − Не по возрасту стиляга.
Старик поклонился необычайно вежливо.
− А вы, мабуть, доктор?
Санитарка пошла волнами, казалось, она разольётся сейчас по всему коридору.
− Хлеборезка ты старая. Я в медицине не хуже врачей разбираюсь. Я при кабинете тридцатый год… Очередь!
Старик вздохнул, пригладил пиджак на груди, застегнул необмятый ворот рубахи.
− Ваша, ваша, − великодушно закивали с диванов.
− Я ещё побуду, − смущённо сказал старик. − Может, кто раньше торопится?
Санитарка опалила его презрением.
− Нарядился, как петух, а храбрость в бане смыл, что ли? Кто тут есть с острой болью?
− Я, − прошептал Вандербуль.
Санитарка опустила на него глаза.
− Голос потерял? Ничего, сейчас заголосишь.
Она подтолкнула его к дверям.
У Вандербуля свело спину, заломило в затылке.
В кабинете на столике в угрожающе точном порядке лежали блестящие инструменты. Женщина-доктор писала в карточке.
− Садитесь, − сказала она.
Кресло, как холодильник, хоть совсем не похожее. Заныли зубы. До этого они не болели ни разу. Вандербуль жалобно посмотрел на врача.
Доктор подбадривающе улыбнулась. Нажала педаль.
Кресло поднялось бесшумно. Прожектор − триста свечей − придавил Вандербуля жёстким лучом. Из жёлтой машины тянулись ребристые шланги, торчали переключатели. Капала вода в белый звонкий таз.
Неизвестность страшнее познания. И только героям понятно, что в слабых людях познание рождает страх, в сильных − мужество.
− Как зовут? − Голос у доктора словно издалека.
− Вандербуль.
− Никогда не слыхала такого имени.
− Это не имя. Имя у меня Васька. Мне зуб рвать.
Доктор взяла инструмент, сверкающе острый. Её пальцы коснулись Вандербулева подбородка. Пальцы у докторши тёплые.
− Открой рот. Какой зуб болит?
− А вот этот. − Вандербуль сунул палец в рот, нащупал зуб, который потоньше.
Герои стояли за дверью. Он слышал их сочувственное пыхтение.
Докторша щурилась.
− От горячего больно?
Вандербуль согласился.
− От холодного?
− Тоже.
Докторша постучала по зубу металлом. Вандербуль вздрогнул, выгнул спину дугой. Докторша по другому зубу стукнула и даже по третьему, в другой части рта.
− Нет. − Вандербуль потряс головой и еле слышно добавил: − Рвите, который крепче.
Глаза докторши приблизились. Зрачки подрагивали в них, вспыхивали чёрным сиянием.
− Как думаешь: врач имеет право выдрать больного?
− По-настоящему?
− Ну, хотя бы оттаскать за уши?
− Не надо…
Докторша выпрямилась.
− Тётя Саша, следующего, − сказала она. − А этого вон. Гоните.
Над Вандербулем нависла грозная санитарка. Она прижимала голые локти к могучим бокам.
Вандербуль отскочил к двери. И вдруг всхлипнул, и вдруг заорал:
− Это не по-советски! Мне нужно зуб рвать!
Герои смущённо кашляли где-то рядом.
Вандербуль вылетел в коридор. Санитарка поправила закатанные выше локтей рукава.
− Чтоб медицина здоровые зубы рвала? Иль здесь живодёрня?
− А если я очень хочу? Мне очень нужно.
− Иди хоти в другом месте. Следующий.
В кабинет влетела девица, с распухшей щекой.
Очередь поглядывала на Вандербуля с недоумением. Молчаливые заговорили:
− Тут сидишь, понимаешь. Время в обрез.
− Видно, драть некому.
− А ещё пионер.
Вокруг плакаты. На одном − человек со зубной щёткой. Мужественно красивый. Толстые буквы вокруг него кричат басом: «Берегите зубы!» Мужественный человек улыбается белой улыбкой. Он берёг свои зубы с детства.
На лестнице Вандербуля догнал старик.
− Слушай, хлопец, постой. Поздоровкаемся.
Старик посадил Вандербуля на скамейку. Вандербуль отвернулся.
− Ух же какой ты сердитый! К чему бы тебе здоровый зуб рвать?
− Для боли.
Старик обмяк, рассмеявшись. Смеялся он хрипло, и голос у него был хриплый, глухой. Звуки, наверно, застревали в густой бороде, теряли силу.
− А вы не смейтесь! − выкрикнул Вандербуль. − Сами не понимаете, а смеётесь.
− Чего же ж не понимать? Хоть и больная зубная боль, да не дюже смертельная. − Смех скатывался со стариковой бороды, тёк по пиджаку, словно крупные капли дождя.
Вандербуль разозлился.
− А сами боитесь! − закричал он. − Стоите у двери.
Старик продолжал смеяться.
− Я же ж не боюсь. Я опасаюсь. Мне докторша тот зуб дёрнет, а я её крепким словом. Мне же ж неудобно. Вон какая культура вокруг. И докторша не виноватая, что у меня зуб сгнил.
− Кто вам поверит? − сказал Вандербуль. − Просто трусите и сказать не хотите.
Смех ушёл из глаз старика.
− Худо, когда не поверят. − И добавил: − А боль от зуба обыкновенная.
Дверь в кабинет отворилась. В коридор вышла заплаканная девица, с распухшей щекой. Медленно, со ступеньки на ступеньку, двинулась вниз.
− Очередь! − крикнула санитарка.
С белого дивана поднялся угрюмый мужчина. Старик сказал ему грустно:
− Я извиняюсь. Я теперь сам войду. Вы уж будьте настолько любезны, посидите ещё чуток.
* * *
Вандербуль позвонил своему товарищу Геньке. Генька распахнул дверь и потащил Вандербуля по тёмному коридору.
− Хочешь, я тебе электрический граммофон заведу? − сказал в комнате. − Серьёзная музыка успокаивает нервы.
Вандербуль посмотрел на него пустыми глазами.
− Не нужно. Меня из больницы прогнали.
Генька остановился с пластинкой в руке.
− Жалко.
Генька всё знал про боль. И никто не видел, как он плачет.
Сейчас он стоял перед Вандербулем, рассматривал граммофонную пластинку, словно она разбилась. Вандербуль тоже смотрел на эту пластинку, переминался с ноги на ногу. Генька вытер пластинку рукавом, поставил её в проигрыватель. В динамике загремели трубы, заверещали скрипки, рояль сыпал звуки, словно падала из шкафа посуда. Музыка была очень громкая, очень победная.
− Что делать? − спросил Генька тихо.
Вандербуль уже знал: нужно сделать такое, чтобы люди пооткрывали рты от восхищения и чтобы смотрели на тебя, как на чудо.
* * *
− Позовём ребят, − сказал Вандербуль.
Пришли Лёшка Хвальба, Шурик Простокваша, девчонка Люциндра. Сидели на кухне.
− Я опущу руку в кипящую воду, − сказал Вандербуль. − Кто будет считать до пяти?
У Лёшки обвисли уши. Люциндра вцепилась пальцами в табурет. Шурик проглотил слюну:
− Ты опустишь?
− Я.
Шурик забормотал быстро-быстро:
− Давай лучше завтра. Завтра суббота.
Генька, ни на кого не глядя, зажёг газ. Поставил на огонь кастрюлю с водой.
− Я буду считать, − медленно сказал Лёшка Хвальба.
Он встал, прислонился к стене, прилип к ней, как переводная картинка.
− Если человек хочет, пускай хоть застрелится.
Люциндра и Генька переглянулись и побледнели.
− Нетушки, − прошептала Люциндра.
Она повернулась к Лёшке, сказала со злостью:
− А ты молчи, молчи! Я сама буду считать. − И спрятала под табурет исцарапанные лодыжки.
− Считай. − Лёшка плюнул на чистый линолеум. − Только вслух.
Огонь под кастрюлей был похож на голубую ромашку. На дрожащих её концах переходил в малиновый с мгновенными ярко-красными искрами.
Вандербуль пытался представить себе героев, с улыбкой идущих на казнь. Великие герои окаменели, как памятники, занесённые снегом.
Донышко и стены кастрюли обросли пузырями. Мелкие, блестящие пузыри налипли на алюминий, словно вылезли из всех его металлических пор. Несколько пузырьков оторвались, полетели кверху и растворились, не дойдя до поверхности. Потом вдруг все пузыри дрогнули, стремительно ринулись вверх. На самом дне вода уплотнилась, заблестела серым свинцовым блеском, поднялась мягким ударом и закрутилась, сотрясая кастрюлю.
− Ты кого-нибудь ругай на чём свет стоит, − научил его Генька. − Тогда не так больно.
В кухне было тихо и очень безмолвно. Только клокотала вода, беспощадно горячая.
− Закипела, − прошептал Шурик.
Лёшка сказал, отступая от стены:
− Ну, давай.
Люциндра захлопнула рот дрожащей ладонью.
«Кого бы ругать? − подумал про себя Вандербуль. − Может быть, генерала Франко? Франко дурак. Фашист. Ну да, дурак, подлец и мерзавец!» Перед ним всплыла фигурка, похожая на котёнка в пилотке. Лохматенькое существо скалило рот. Оно было смешным и жалким.
Вандербуль засучил рукава, посмотрел на ребят, онемевших от любопытства. Взял свою левую руку правой рукой, словно боялся, что она испугается.
«Франко, ты дурак! Беззубый убийца. Всё равно всем вам будет конец!»
Сунул руку в кипящую воду.
«Фра-а-а!!!» − закричало у него внутри. Он забыл сразу все слова и проклятия. Мохнатенькое существо оскалилось ещё шире и пропало в красных кругах. Боль ударила ему в локоть, ринулась в ноги. В голову. Боль переполнила Вандербуля. Вышла наружу.
«Ба-ба-ба…» − стучало у Вандербуля в висках. Он отчётливо слышал, как ребята перестали дышать, как громыхает в кастрюле вода, как жалобно трётся о форточку занавеска. Как Люциндра считает с пулемётной скоростью, почти кричит:
− Раздватричетырепять!
Он выхватил руку из кастрюли. Шагнул к раковине. Генька уже открыл кран. Под холодной струёй боль опала. Ноги перестали дрожать.
«Может быть, зря, − медленно думалось Вандербулю, − может быть, я останусь теперь без руки». Но это его не пугало.
Рука набухала на глазах. Пальцы растопырились в разные стороны.
Люциндра заплакала. Лёшка Хвальба то открывал, то закрывал рот, словно жевал что-то горькое.
Шурик Простокваша подошёл к кастрюле, уставился в бурлящую воду. Поднял руку…
Генька оттолкнул его и выключил газ.
* * *
В больнице Люциндра кричала охрипшим голосом:
− Нам нужно без очереди! Несчастный случай случился.
Мальчишки почтительно мялись за Вандербулем. Рука у него обмотана полотенцем. Боль ударяет в локоть толчками, жжёт плечо, кривит шею.
Вандербулю было спокойно, словно свалилась с него большая забота, словно он победил врага беспощадно могучей силы.
Люди провожают его взглядами, в которых сочувствие и сострадание. А он улыбается. И сострадание переходит в обиженный шёпот;
− И чего улыбается? Может, ему руку отнимут…
А он улыбается.
Доктор − молодой парень − постучал карандашом по губе, попросил санитарку выйти и тогда спросил:
− Сколько держал в кипятке?
− Не знаю. Люциндра считала до пяти. Только быстро, по-моему.
− По-твоему…
Доктор заложил руки назад и заходил по кабинету.
− Ух, − говорил доктор, сжимая за спиной чистые-чистые пальцы. − Глупость всё это.
«Хорошее дело быть доктором, − думал Вандербуль. − Доктору нужно всё понимать». Он улыбнулся врачу, и тот нахмурился ещё больше: наверно, застеснялся своего несолидного вида.
− Очень было больно?
− Как следует.
− Не орал, конечно.
Доктор осторожно обмыл руку жидкостью, подумал и наложил повязку.
− Без повязки лучше. Повязку я для твоей мамы делаю. Приходи, − сказал доктор.
− Спасибо, приду, − сказал Вандербуль. − А как вас зовут?
Доктор опять рассердился.
− Я тебя не в гости зову. В гости ко мне хорошие дети ходят.
Вандербуль засмеялся. Доктор покраснел и добавил, не умея сдержать досаду:
− Будешь ходить на лечение и на перевязку. Герой.
«Я бы к вам даже в гости пришёл, − подумал Вандербуль, глядя, как доктор пишет в карточку свои медицинские фразы. − Конечно, доктора должны уметь и кричать, и ругаться, но так, чтобы от этого становилось легче больным и раненым людям».
− Люциндра тоже хочет стать доктором, − сказал он, прощаясь. − Ей это дело пойдёт. Она очень добрая, хоть и делает вид.
Доктор выставил Вандербуля за дверь.
Когда ребята узнали, что ожог не такой безнадёжный и рука будет цела, ушло чувство подавленности. Ребята возликовали. Они кружили вокруг Вандербуля, трогали его бесстрашную руку, заглядывали в глаза и были готовы поведать каждому встречному о мужестве и молчании.
Зависти не было. Люди завидуют лишь возможному и желаемому.
− Я думал, ты струсишь, − говорил Лёшка. − Гад буду, думал.
− И я думал, − бормотал Шурик.
− А я знала, что вытерпишь. Я всегда знала, − ликовала Люциндра. − Я ещё тогда знала.
Генька шёл впереди, рассекая прохожих.
Во дворе, развешанное на просушку, полоскалось бельё… Дворник Людмила Тарасовна читала роман-газету. Она сидела под своим окном на перевёрнутом ящике.
Вандербуль прошёл мимо неё. Ему казалось, что он окружён сладким паром. Обожжённая рука держалась на марлевой петле, перекинутой через шею. Рука болела, но что значила эта боль!
Людмила Тарасовна закрыла роман-газету, скрутила её тугой трубкой, но даже не заворчала, завороженная лицами Лёшки Хвальбы, Шурика Простокваши, девчонки Люциндры и гордого Геньки. Они шли вокруг Вандербуля, как ликующие истребители вокруг рекордного корабля. Ей потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя. И она сказала одно только слово:
− Да-а…
Что это означало, никто не понял, но все почувствовали в этом слове что-то тоскливое и угрожающее.
