Дни шли, наступила осень, а после осени пришла зима, долгая холодная зима, и казалось, она никогда не кончится. Томми и Аннике приходилось много заниматься, чтобы выучить все уроки для школы, и с каждым днем они все больше уставали и все труднее им было подниматься по утрам. Фру Сеттергрен начала серьезно беспокоиться за здоровье своих детей – уж очень они стали бледными, совсем потеряли аппетит, и в довершение всего оба вдруг заболели корью, и их уложили в постель на две недели. Какие это были бы печальные недели, если б не Пеппи, которая приходила к ним каждый день и устраивала перед их окном настоящие представления. Доктор запретил Пеппи заходить в комнату Томми и Анники, чтобы и она не подхватила корь. Пеппи подчинилась этому запрету, хотя и считала, что те два или три миллиарда бацилл кори, которые она могла там подхватить, очень просто раздавить ногтем – этим делом она вполне могла заняться в послеобеденное время. Но давать представления перед окном ей никто не запрещал. Детская находилась на втором этаже, и поэтому Пеппи пришлось приставить к окну лестницу. Томми и Анника лежали в постели и, сгорая от нетерпения, поджидали прихода Пеппи; всякий раз они старались угадать, в каком виде она появится, потому что каждый день Пеппи придумывала себе новый костюм: то она была наряжена трубочистом, то закутана в белые простыни как привидение, то изображала ведьму. Стоя на лестнице, она разыгрывала для своих друзей настоящие спектакли, исполняя сама все роли, а иногда, чтобы развлечь их, показывала даже акробатические номера. И что это были за номера! Она стояла на верхней перекладине лестницы и раскачивалась так сильно, что Томми и Анника вскрикивали от ужаса, боясь, что лестница вот-вот упадет. Но она не падала! Когда Пеппи заканчивала свои представления, она всегда спускалась с лестницы головой вниз, чтобы еще немного посмешить Томми и Аннику. Каждый день она покупала в городе яблоки, апельсины, леденцы, укладывала все это в корзинку. Затем господин Нильсон лез с этой корзинкой к окну детской, Томми открывал окно и брал гостинцы. Несколько раз господин Нильсон приносил детям и письма от Пеппи, но это случалось только тогда, когда она была занята и не могла прийти сама. Обычно же Пеппи проводила целые дни на лестнице перед окнами ребят. Иногда она прижималась носом к оконному стеклу и начинала гримасничать; она кричала Томми и Аннике сквозь стекло, что готова с ними спорить на все свои золотые монеты, что им не удастся удержаться от смеха, и так потешно гримасничала, что не смеяться было просто невозможно. Томми и Анника хохотали до слез и чуть не падали со своих постелей.
Наконец дети выздоровели, и им разрешили встать. Но до чего же они были бледны и худы! Пеппи сидела с ними на кухне в один из первых дней, после того как они встали. Томми и Анника ели кашу. Вернее, они пытались есть кашу, потому что дело шло из рук вон плохо. Их мама совсем извелась, глядя, как они сидят и водят ложками по тарелкам.
– Да ешьте же! Такая вкусная каша! – уговаривала она детей.
Анника послушно ковырнула кашу ложкой, но поняла, что не в силах проглотить ни капельки, и снова стала разгребать в каше дорожки.
– Почему я должна есть эту кашу? – спросила она хныкающим голосом.
– Как ты можешь задавать такие глупые вопросы! – возмутилась Пеппи. – Ведь совершенно ясно, что ты должна есть такую вкусную кашу. Если ты не будешь есть такой вкусной каши, ты не вырастешь большой и сильной. А если ты не вырастешь большой и сильной, то не сможешь заставить своих детей, когда они у тебя будут, есть такую вкусную кашу. Нет, Анника, так дело не пойдет! Если все дети будут рассуждать, как ты, то кашееды в нашей стране могут взбунтоваться!
Томми и Анника, давясь, кое-как проглотили по две ложки. Пеппи участливо за ними наблюдала.
– Когда-нибудь, я надеюсь, вы все-таки попадете на море, – продолжала Пеппи, раскачиваясь на стуле. – Поэтому вам надо поскорее научиться есть как следует. Помню, когда я плавала с папой на корабле, у нас произошел такой случай: матрос Фридольф в одно прекрасное утро не смог съесть больше шести тарелок каши. Папа чуть с ума не сошел от беспокойства из-за того, что Фридольф совсем потерял аппетит. «Милый Фридольф, – сказал он со слезами в голосе, – боюсь, что ты заболел чем-то опасным, полежи-ка сегодня на своей койке, отдохни и начни есть, как положено мужчине. Я принесу тебе одно рекальство, может, оно тебе поможет».
– Не рекальство, а лекарство, – поправила Анника.
– Фридольф лег на койку, – продолжала Пеппи свой рассказ, – потому что он и сам жутко испугался своей болезни, и все думал, что же это за эпидемия такая его подкосила, что он не смог съесть больше шести тарелок каши. Он лежал на койке и уже не знал, дотянет ли до вечера, но тут как раз вошел папа и дал ему рекальство. Это было гадкое рекальство, и выглядело оно отвратительно, но зато действовало безотказно, тут ничего не скажешь. Как только Фридольф проглотил первую ложку, у него изо рта вырвалось что-то вроде пламени, и он завопил так громко, что наша «Попрыгунья» качнулась от носа до кормы, а крик Фридольфа услышали на всех кораблях на расстоянии пятидесяти морских миль. Кок еще не успел убрать со стола посуду после завтрака, когда в кают-компанию ворвался Фридольф, рыча как голодный лев. Он бросился к столу и стал уплетать кашу тарелку за тарелкой, но даже после пятнадцатой тарелки он все еще продолжал рычать. А каши больше не было, и тогда коку ничего не оставалось, как кидать в его раскрытую пасть холодную вареную картошку. Как только он переставал кидать, Фридольф издавал такой ужасающий вопль, что коку стало ясно: если он перестанет кормить его картошкой, то Фридольф сожрет его самого. Но на кухне было всего лишь сто семнадцать картофелин, и тогда кок пошел на хитрость, он кинул ему последнюю, ловким прыжком выскочил из кают-компании и захлопнул за собой дверь. А мы все стояли на палубе и глядели на Фридольфа в иллюминатор. Он пищал как голодный грудной младенец и в конце концов принялся глодать хлебную корзинку, а потом сожрал кувшин и пятнадцать пустых тарелок. Но и это не утолило его голод. Тогда он взобрался на стол, встал на четвереньки и начал грызть доски, да так усердно, что щепки летели во все стороны, он ел стол с таким наслаждением, будто это была спаржа. Видно, Фридольф находил, что ломтик стола вкуснее самых вкусных бутербродов, какие он едал в детстве. Тут папа понял, что Фридольф окончательно вылечился от своей изнурительной болезни, вошел к нему и сказал: «Возьми себя в руки, матрос, и потерпи немного, через два часа будет обед, и тебе дадут кусок свинины с пюре». «– Есть, капитан, я постараюсь, – ответил Фридольф, вытер рот, и в глазах его вспыхнул голодный блеск. – Только разрешите мне, капитан, поужинать сразу же после обеда»?
Пеппи склонила голову и кинула косой взгляд на Томми, Аннику и на их тарелки с кашей.
– А вы когда-нибудь обязательно попадете на корабль, и там вас накажут за плохой аппетит.
Как раз в эту минуту мимо дома Сеттергренов прошел почтальон. Он увидел в окно Пеппи и крикнул ей:
– Пеппи Длинныйчулок, тебе письмо!
Пеппи так изумилась, что чуть не упала со стула.
– Письмо?! Мне?! Пистоящее насьмо? То есть, я хочу сказать, настуящее пясьмо? Покажи скорее, я не могу в это поверить.
Но это и в самом деле оказалось настоящим письмом, письмом с множеством диковинных марок.
– Прочти лучше ты, Томми, ты уже ученый, – сказала Пеппи.
И Томми прочел:
Когда Томми кончил читать письмо, в кухне воцарилась мертвая тишина.
