I
В одной из улиц, ближайших к Пресненским прудам, в новом, изящной отделки каменном доме, сидела у окна молодая женщина замечательной красоты. Старуха, очевидно принадлежащая к разряду выслужившихся нянек, занимающихся обыкновенно мелкой торговлей, сватовством, в большом старомодном чепчике, в пестрой шали, с ридикюлем в руках, сидела поодаль и наблюдала за взорами и движениями молодой женщины. Июльский полдень раскалил Москву, и на улицах было знойно и пустынно; лениво проезжал пустой извозчик, пешеходы жались поближе к домам, хоронясь под их тенью, только разносчики проходили посереди улицы и громко кричали: «Спела клубника!» В беседках и на галлереях или просто в сенях хозяйки, окруженные ребятами и мухами, варили варенье, и теплое благоухание неслось по улицам. Ни под тенью дерев, ни в беседках и гротах, окружающих пруды, не было прохлады. От прудов не веяло свежестью, а только пахло водой.
— Что это он нейдет сегодня, — сказала молодая женщина.
— Кто он-то, матушка? — спросила старуха.
— Не знаю, только он каждый день в это время тут проходит.
— А не знаешь, так узнать можем. Чего я для своей графини не сделаю, — сказала старуха, подходя к окну.
Теперь не мешает сказать несколько слов о прекрасной молодой женщине, которая и будет героиней нашего рассказа. Серафима Карповна была вдова коллежского советника Мазанцева, а происхождением купчиха, дочь Карпа Карпыча Толстогораздова, живущего в Рогожской и обладающего несколькими миллионами. Воспитанная в одном из лучших пансионов, она приняла все приемы образованной девушки, хорошо держала себя, умела прилично и со вкусом одеться, немного говорила по-французски и чуть-чуть бренчала на фортепьяно. Не успела еще она после выпуска из пансиона оглядеться в дому родительском, как отец счел нужным выдать ее за пожилого чиновника Мазанцева, который был ему полезен по тяжебным делам; а у Карпа Карпыча было их довольно. Коллежский советник Мазанцев был маленького росту, немного плешив, много курнос; но зато имел черные лоснящиеся бакенбарды и орден на шее. В присутствии с подчиненными он был важен и строг до крайности и держал голову кверху; с купцами же, особенно богатыми, был предупредителен и ласков до фамильярности. С первого взгляда он влюбился в Серафиму Карповну и взял за ней в приданое только четыреста тысяч серебром. Молодая девушка без горя и радости вышла за него, безмятежно прожила с ним полтора года, без печали схоронила его и незаметно перешла в новое положение молодой вдовы с огромным состоянием.
Красота ее невольно поражала каждого. Стройная и пряменькая, как только что выпущенная институтка, она имела такие изумительно правильные и тонкие черты лица, такие нежные голубые глаза, такое богатство темных волос, что можно было заглядеться на нее на несколько часов, не замечая времени. Кротость характера еще более возвышала ее красоту, по мнению некоторых. И в самом деле, трудно найти женщину тише, скромнее и покорнее ее. Ни радость, ни горе, ни гнев никогда не искажали ее прекрасного лица. Даже самая любовь, которую ей, наконец, пришлось испытать, выражалась у нее на лице тихою задумчивостью, близкою к столбняку, которая так шла к ней. Но и в солнце есть пятна, и потому не могу умолчать о некоторых странностях в ее характере. Она ничего не делала не подумавши, даже любила подумать, и вместе с тем, чего она не понимала, растолковать ей не было уж никакой возможности. По целым часам она мечтала, немного открыв свой прекрасный ротик, глядя в сад или вечером на далекие звезды, что очень простительно молодой вдове. Что я буду говорить далее об ее характере, вы, пожалуй, не поверите, но если бы вам пришлось подслушать, что невольно бормотали ее коралловые уста, вы услыхали бы очень прозаические речи, вроде следующих: два с полтиной, рубль с четвертью, три аршина с половиной, пять фунтов с осьмушкою. Положительная и очень расчетливая хозяйка, знающая цену каждой вещи, от гусиного потроха до драгоценных камней, она иногда бывала так наивна, что невозможно было не засмеяться, несмотря на уважение к ее красоте. Можно прибавить и еще кое-что об ее характере, например: она очень любила чистоту и одевалась с безукоризненной опрятностью и скромностью, каждая вещь на ней казалась новой и только сейчас надетой; иногда пела про себя потихоньку очень фальшиво и неприятным горловым голосом; плохо считала на серебро. Вот все, что я могу сказать о прекрасной вдове. Тщетно Устинья Филимоновна, так звали старуху, представляла ей разных женихов, сердце вдовы было непоколебимо; но, кажется, теперь пришла и ее очередь.
— Устинья Филимоновна, идет, — проговорила она тихо.
— Где, матушка? — спросила старуха и взглянула в окно из-за плеча Серафимы Карповны.
По той стороне улицы шел молодой человек лет двадцати пяти. Великосветская походка, изящный летний костюм, какая-то лень в движениях, бледное, породистое (как говорят) лицо обличали в нем аристократа по рождению.
— Ах, матушка, да я его знаю, — сказала старуха. — Это Лев Андреич Прежнев, Софьи Ивановны Прежневой сын. Ведь он мой выкормок, графиня моя.
Вдова задумалась.
— Что ж, матушка, они мне люди знакомые; там что будет ли, нет ли, а похлопотать все-таки не мешает; попытка не шутка, а спрос не беда.
Вдова все еще была в задумчивости.
— Что ж, хлопотать прикажете?
— Хлопочи.
— Для кого ж мне и похлопотать-то, как не для вас, прынцеса вы моя.
II
Софья Ивановна Прежнева сидела в гостиной и читала французский роман. — Покойный муж Софьи Ивановны был человек необыкновенно деятельный, своим богатством и положением в обществе он единственно был обязан себе, своему оборотливому уму и неутомимости. Немножко аферист, не всегда разборчивый на средства, он умел выбиться почти из ничтожества, придать себе лоск образованного и светского человека; нажил большое состояние. Все это, вместе с представительною наружностью и обольстительным обращением, дало ему довольно значительное место в обществе. Всякий труд был для него нипочем: просидеть три дня и три ночи в кабинете за работой, съездить за тысячу верст — для него вздор, была бы только польза. Для поддержания связей он женился на Софье Ивановне, девушке из бедного, но княжеского семейства. В обществе долго его называли муж княжны такой-то. Женившись, он окружил жену всем блеском роскоши и стал работать вдвое, накупил деревень, настроил усадьб и дач. Жена не входила ни во что, не имела никакого понятия о хозяйстве: все являлось у нее как бы волшебством. Она даже не знала счету деньгам. Да и немудрено: у родителей было считать нечего, а теперь за нее считал и рассчитывался муж. Единственным делом ее было в то время, когда муж работает над счетами и отчетами по имениям и другим операциям до того, что у него лоб трещит, занимать светских людей не совсем пристойной болтовней да баловать во всякое время своего единственного сына Поля, баловать так, как только может пустая светская женщина, которой сроду не приходило ни одной серьезной мысли в голову. Вся материнская нежность выражалась у ней в том, что она поминутно целовала его, одевала, как куклу, и десять раз в день причесывала. Рано перенял Поль у матери высокомерный тон и дурное обращение с простыми людьми.
Едва минуло Полю восемь лет, как отец его умер скоропостижно. Легко себе представить, что произошло после его смерти. Софья Ивановна {В рукописи: Борисовна.} запутала все дела мужа, да иначе и быть не могло с ее философией и взглядом на жизнь. Весь нравственный кодекс, который составлял единственную основу ее жизни, заключался в следующих фразах: «Женщина творение слабое, увлекающееся и живет только сердцем, и вследствие этого женщина не может устоять против искательства мужчины и легко может быть обманута, потому что женщина для любимого человека готова всем пожертвовать. Если мужчины и обманывают женщин, что случается очень часто, то уж в этом виноваты не женщины, а мужчины, которые по большей части хитры и коварны». Она беспрестанно повторяла всем и каждому, что женщины вообще так добры и доверчивы, так верят в правду и искренность, что только после горьких опытов убеждаются в безнравственности и других гнусных пороках обожаемых лиц, но что женщины после обмана, и даже нескольких, вследствие своей доброты и доверчивости готовы опять увлечься восторженною речью и поверить в возможность чистой и бескорыстной любви в мужчине. «Да, такова наша судьба, мужчины часто во зло употребляют прекрасные качества нашего нежного сердца, они не хотят знать, сколько страдаем от них мы, бедные женщины». Эту фразу она произносила меланхолически, с легким вздохом. «Да есть и между нас такие, прибавляла она, которых занимают материальные расчеты, хозяйственные хлопоты, есть даже такие, которые рассуждают о разных предметах не хуже мужчин; но я не признаю их женщинами. Они могут быть умны, но вместо сердца у них лед».
Старого швейцарца из Женевы, гувернера Поля, Софья Ивановна переменила на молодого ловкого француза, который отлично фехтовал и ездил верхом, подражал губами всем инструментам, с утра до ночи пел куплеты и песни Беранже и был развращен до ногтей.
Промотав половину имения в России, Прежнева поехала за границу прожить остальное. Поль с французом остались в деревне под надзором старой, глухой тетки, который не был для них стеснителен.
III
От Прежневых Устинья Филимоновна зашла к молодой вдове и рассказала об успехе поручения, разумеется с прикрасами, неизбежными в таком случае.
— Ну, красавица-барыня, поздравляю. Они, матушка, и не ожидали такого счастья, — говорила она. — Мы, говорит, с великим удовольствием, хоть бы сейчас, надо только ознакомиться для прилику. Он-то, Лев-то Павлыч, уж давно влюблен в вас, да только никому не сказывал. Никому-таки не сказывал, — прибавила она таинственно. — А уж какой барин — на редкость! Мне двадцать пять целковых пожаловал.
Вдова не надолго о чем-то задумалась, приятно улыбнулась и велела закладывать лошадей. «Надо съездить к родителям посоветоваться», — сказала она Устинье Филимоновне и пошла в спальню; там открыла комод, достала из него кредитный билет в пять целковых, подумала над ним и опять положила. Нашла в три целковых и с приятной улыбкой принесла Устинье Филимоновне. Та, по обыкновению, назвала ее графиней, благодетельницей, поцеловала сзади в плечо и распрощалась.
Щегольская коляска, запряженная парой вороных орловских рысаков, подкатила из сарая к крыльцу. Кучер расправил усы и, подмигнув левым глазом горничной, которая выглянула в окно, крикнул ей: «Доложь поди!» Горничная, неся в одной руке великолепный плащ, а в другой картонку, доложила барыне, что лошади готовы. Барыня вынула из картонки необъятной цены шляпку, обдула ее со всех сторон и бережно перед зеркалом надела, надела плащ, долго обертывалась и оглядывала себя со всех сторон, об чем-то раза два задумалась и, наконец, села в коляску и приказала кучеру ехать в Рогожскую. На дороге ничего не случилось особенного. Только чиновник-труженик, сидя за перепиской бумаг, увидал ее в окно из-за ерани и подумал, что вот если бы такая богатая и красивая дама влюбилась в него и вышла за него замуж, он бы купил себе беговые дрожки, ездил бы на них и сам правил, — или лучше сшить себе голубой плащ на черной бархатной подкладке. И он долго обдумывал, что прежде сделать, купить дрожки или сшить плащ. Потом долго смотрел в зеркало, щурил глаза, улыбался и принимал разные позы. Да две пожилые барышни, сидевшие на балконе серенького дома, под тенью парусины и дешевых цветов, встретили и проводили ее завистливыми взглядами и потом утешались разговором, что хотя купчихи одеваются и богато, но зато без вкуса и не к лицу.
Так как героине нашей путь не близок, от Пресненских прудов в Рогожскую не скоро доедешь, то мы можем поспеть к Цели ее путешествия гораздо прежде. Большой каменный двухэтажный дом с мезонином, принадлежащий родителю Серафимы Карповны, купцу Толстогораздову, немногим отличался от прочих купеческих домов в Рогожской. Мощеный двор так же чист, железные вороты так же заперты, за двором большой тенистый сад с вычурными беседками так же, как и у прочих, посещается исключительно одним садовником. Хозяева только что встали от послеобеденного сна и занимались каждый своим делом. Маменька Серафимы Карповны, толстая, небольшого росту женщина с подбородком, лежащим на груди, стыжусь сказать, в легком до последней возможности одеянии, прохаживалась по галлерее или галдарейке, как она называла, и обмахивалась платком. Красивая, черноглазая девка Матрена, дальняя родственница Толстогораздовых, в ситцевой шубке, с распущенной косой, босиком, раздувала на той же галлерее толстый самовар, который уж начинал закипать. По приказанию хозяйки, она мигом сбегала на ледник и принесла ей кружку холодного пива для прохлаждения. Сам Карп Карпыч, в красной рубашке с расстегнутым воротом, сидел в угольной комнате у открытого окна, лицом на улицу; из этой комнаты была отворена дверь на галлерею, и легкий сквозной ветерок продувал его, рукава трепетали. Страшно вращая красными от сна глазами, он искривлял рот то в ту, то в другую сторону, сдувая мух, садившихся ему на лицо; в правой руке держал он гладкий камень фунтов пятнадцати. Подле него на окне лежал мешок с орехами, он брал по два и по три ореха, клал их на окно и разбивал камнем. Вдруг он закричал зычным голосом: «Матрена!» Прохожий присел и долго переводил дух за углом, обдумывая, за[чем] хор[оший] купец и богатый задает такие страсти прохожим. Но дело объясняется очень просто. Вбежала запыхавшаяся Матрена. — Подь отопри, Серафима приехала. — Все в доме засуетилось: проснулась собака и лениво залаяла, заспанный дворник отпер ворота, Матрена отперла парадное крыльцо и с разными приветствиями высадила барыню из коляски, даже кучер Карпа Карпыча слез с сенника и, приглаживая одной рукой взъерошенные и напудренные сеном волосы, другую руку молча подал кучеру Серафимы Карповны.
Мать накинула на себя что-то; облобызались. Матрена, вся перегнувшись назад и отворотив в сторону лицо, втащила и поставила на стол толстый самовар. Серафима Карповна осталась в шляпке, несмотря на увещания матери не только снять шляпку, но и расстегнуть платье сзади, потому что тут всё свои.
— Я к вам посоветоваться приехала, — сказала Серафима Карповна, грациозно взяв чашку с чаем своей прелестной ручкой, на которой была натянута голубенькая перчатка.
— Об чем бы это, например? — спросил отец, дуя на блюдечко.
— Я хочу замуж итти.
— Ну что ж, с богом! Дело это хорошее, — сказал Карп Карпыч. — Это лучше… — и замолчал.
Маменька покачала головой и скрестила на груди руки в знак удовольствия.
— А за кого бы это, например? — спросил Карп Карпыч. Молодая вдова рассказала все дело и спросила их совета.
— Ты помни, Серафима, что ты отрезанный ломоть, я тебе больше денег не дам; так ты смотри не проживи деньги-то, — сказал Карп Карпыч. Мать подтвердительно кивнула головой и прибавила: — Ишь ты, этот молодой; гляди, дети будут.
— Куда ж мне прожить деньги?
— А вот он мелким бесом рассыпится, да, пожалуй, и выманит у тебя деньги-то. Ведь он муж тебе будет, а не чужой, всякий способ найдет, как у тебя деньги-то выманить, — заметил Карп Карпыч, подвигая двумя пальцами чашку и тем обнаруживая желание выпить еще.
— Неужли же мужчины могут любить только из денег, — сказала Серафима Карповна и задумалась.
— А ты думала как? — возразил отец. — Уж это порядок известный. Я этот народ знаю.
— Да я ему и не дам денег, — сказала прекрасная вдова, выйдя из задумчивости и взяв налитую чашку.
— Ну и ладно. Ты поступай, как я тебя учил.
— Конечно, что я дура, что ли?
— А вот и у нас скоро свадьба, — сказал отец. — Матрену в саду с приказчиком застали, так хочу повенчать. Тысячу рублей ему денег и свадьба на мой счет.
— Тебе бы только пображничать, — заметила жена.
— Ты молчи, ты ничего не знаешь. Я хочу, чтоб она чувствовала. Третью племянницу так отдаю. Я всей родне благодетель.
Долго беседовали они за чаем о разных семейных делах, строго приказывали дочери узнать о женихе: не мот ли он, не пьяница ли, не игрок ли, имеет ли состояние и каково служит. Узнав все это и если он окажется совершенно хорошим человеком, съездить к какой-то ворожее и спросить: будет ли она счастлива с рабом таким-то? Выслушав назидательные советы родителей и распростившись с ними, Серафима Карповна поехала домой.
