И Дау-аль-Макан сказал везирю Дандану: «Поистине, подобный тебе развлекает печальное сердце и, беседуя с царями, идет наилучшим путем в обращении с ними.»
А в это время они осаждали аль Кустантынию, пока не прошло над ними четыре года, и они стосковались по родным землям, и войска стали тяготиться, и им надоело не спать ночами, осаждая город, и воевать ночью и днем.
И царь Дау-аль-Макан велел привести Бахрама, Рустума и Теркаша и, когда они явились, сказал им. «Знай те, что мы провели здесь эти годы и не достигли цели, даже напротив, увеличились наши заботы и горести. Мы пришли, чтобы отомстить за царя Омара ибн ан Немана, и был убит среди нас мой брат Шарр-Кан, так что из этой печали стало две печали и из этой беды — две беды. А виновница всего этого — старуха Зат-ад-Давахи. Это она убила султана в его царстве и взяла его жену, царицу Суфию, но ей недостаточно было всего этого, и она обманула нас и зарезала моего брата. А я обещал и дал великие клятвы, что непременно отомщу. Что же вы скажете? Поймите эту речь и дайте мне ответ».
И все склонили головы и ответили: «Самое правильное мнение у везиря Дандана».
И тогда везирь Дандан подошел к царю Дау-аль-Макану и сказал ему: «Знай, о царь времени, что от нашего пребывания здесь нет больше пользы, и лучше всего нам отправиться на родину и остаться там некоторое время, а потом мы вернемся и выступим походом на рабов идолов». — «Прекрасно такое мнение! — сказал Дау-аль-Макан. — Люди стосковались и хотят видеть свои семьи, и я тоже взволнован тоскою по сыну Кан-Макану и дочери моего брата Кудыя-Факан. Она в Дамаске, и я не знаю, что с нею сталось».
Услышав это, воины обрадовались и призвали благословение на везиря Дандана. А потом царь Дау-аль-Макан велел глашатаю кричать, чтобы выступили через три дня. И воины стали снаряжаться, а на четвертый день забили в литавры и развернули знамена, и везирь Дандан выступил в передовых войсках, а царь в середине, и рядом с ним был старший царедворец.
И войска двинулись и шли непрерывно, ночью и днем, пока не достигли города Багдада, и люди обрадовались их прибытию, и прекратилось их горе и несчастье. И оставшиеся встретились с отсутствовавшими, и все эмиры разошлись по домам, а царь поднялся во дворец и пошел к своему сыну Кан-Макану, который уже достиг семи лет и стал выходить и садиться на коня. И царь отдохнул после путешествия и пошел в баню вместе со своим сыном КанМаканом, а потом вернулся и сел на престол своего царства, и везирь Дандан встал перед ним, а эмиры и приближенные встали перед царем, служа ему.
И тогда Дау-аль-Макан потребовал своего друга истопника, который был к нему добр на чужбине, и его привели. И когда он предстал перед ним, царь поднялся из уважения к его достоинствам и посадил его рядом с собою. И царь рассказывал везирю о том, какую милость и добро оказал ему истопник, и эмиры возвеличили его, и везирь тоже его возвеличил. А истопник потолстел и разжирел от еды и безделья, и шея у него стала, как шея слона, а лицо — как живот дельфина, и он стал глуповатым, так как не выходил из помещения, где жил, и не узнал царя.
И царь обратился к нему и, улыбнувшись ему в лицо, приветствовал его наилучшим приветствием и воскликнул: «Как ты скоро меня забыл!» И тогда истопник пробудился и пристально посмотрел на царя и, вглядевшись, узнал его, вскочил на ноги и сказал: «О приятель, кто сделал тебя султаном?»
И царь рассмеялся, а везирь подошел к истопнику и изложил ему, в чем дело, и сказал: «Он был твоим братом и другом, а теперь стал царем земли, и тебе непременно будет от него великое добро. Вот я научу тебя: когда он тебе скажет: „Пожелай чего-нибудь“, — желай только самого большого, потому что ты ему дорог». — «Я боюсь, — возразил истопник, что пожелаю от него такого, на что он не согласится или что не сможет мне дать». — «Все, чего ты ни пожелаешь, он тебе даст и с тобой ничего не будет», — отвечал везирь. И истопник воскликнул: «Клянусь Аллахом, я непременно пожелаю то, что у меня на уме. Я каждую ночь вижу это во сне и надеюсь, что Аллах великий мне это дарует». — «Успокой свое сердце, сказал везирь. — Клянусь Аллахом, если бы ты пожелал стать правителем Дамаска вместо его брата, он даровал бы тебе это место и сделал бы тебя правителем».
Тут истопник встал на ноги, а Дау-аль-Макан сделал ему знак сесть, но тот отказался и воскликнул: «Храни Аллах! Кончились дни, когда я сидел в твоем присутствии!» — «Нет, — отвечал царь, — они продолжаются и поныне. Ты был виновником того, что я остался жив, и клянусь Аллахом, если ты меня попросишь — чего бы ты ни пожелал, я дам это тебе. Так проси у Аллаха, а потом у меня».
«О господин, я боюсь», — сказал истопник. По царь воскликнул: «Не бойся!», а истопник молвил: «Я боюсь» что пожелаю чего-нибудь, чего ты мне не даруешь«. И царь засмеялся и спросил: «А что же? Клянусь Аллахом, — продолжал он, — если бы ты пожелал половину моего царства, я, право, разделил бы его с тобою. Проси же, чего желаешь, и оставь разговоры». «Я боюсь», — проговорил истопник, и, когда царь сказал: «Не бойся!», он опять молвил: «Я боюсь пожелать чего-нибудь, чего ты не сможешь мне дать».
Тут царь рассердился и воскликнул: «Проси чего хочешь!» И истопник сказал: «Прошу у Аллаха и затем у тебя: напиши указ, чтобы я был надзирателем над всеми истопниками, что в городе Иерусалиме».
И султан и все присутствующие засмеялись и сказали ему: «Пожелай другого!» И истопник воскликнул: «О господин, не говорил ли я тебе, что я боюсь пожелать чего-нибудь, чего ты мне не даруешь или не сможешь мне дать!» А везирь ткнул его кулаком во второй раз и в третий, но истопник каждый раз говорил: «Я желаю…»
И султан сказал: «Проси и поторопись!» — «Я прошу, чтобы ты сделал меня главным над всеми мусорщиками в городе Иерусалиме или в городе Дамаске!» — сказал истопник. И все присутствующие повалились на спину от смеха, а везирь стал бить истопника, и тот обернулся к нему и спросил: «Кто ты такой, что бьешь меня, когда я не виноват? Ведь это ты говорил мне: „Пожелай чтонибудь большое!“ Пустите меня уехать в мою страну», сказал он потом.
И султан понял, что он забавляется, и, подождав немного, обратился к нему и сказал: «О брат мой, пожелай от меня что-нибудь большое, достойное нашего сана». — «О царь времени, — сказал истопник, — я прошу у Аллаха и затем у царя, чтобы ты назначил меня наместником Дамаска вместо твоего брата». — «Аллах даровал это тебе», — сказал царь, и истопник поцеловал перед ним землю.
И царь приказал поставить ему сиденье на подобающем месте и пожаловал ему одежду наместника, и написал об этом постановление, приложив к нему печать, и потом сказал везирю Дандану: «Никто не поедет с ними, кроме тебя, а когда ты пожелаешь воротиться и приедешь, привези с собою дочь моего брата, Кудыя-Факан». — «Слушаю и повинуюсь», — отвечал везирь. И он взял истопника и ушел с ним и собрался в путешествие, а царь велел привести истопнику слуг и челядинцев и приготовить новые носилки и султанское облачение, и сказал эмирам: «Кто любит меня, пусть оказывает этому человеку уважение и поднесет ему большой подарок». И эмиры поднесли ему, каждый по мере своей возможности.
И султан назвал истопника аз-Зибликан и прозвал его аль-Муджахид [191]. И когда пожитки были все собраны, истопник вышел, а вместе с ним вышел везирь Дандан, чтобы проститься с царем и попросить у него разрешения выезжать. И царь поднялся и обнял его и внушил ему быть справедливым с подданными, а потом он велел ему приготовиться к войне через два года, и они простились друг с другом. И владыка аль-Муджахид, по имени аз-Зябликан, поехал после того, как царь Дау-аль-Макан внушил ему быть добрым с подданными, и эмиры подарили ему невольников и слуг, число которых достигло пяти тысяч. И они поехали вслед за ним, а старший царедворец, предводитель турков Бахрам, предводитель дейлемитов Рустум и предводитель арабов Теркаш тоже поехали, служа ему, чтобы проститься с ним, и ехали три дня, а потом воротились в Багдад.
А султан аз-Зибликан, везирь Дандан и бывшие с ними войска ехали до тех пор, пока не достигли Дамаска, а туда уже прибыли на крыльях птиц вести о том, что царь Дауаль-Макан сделал властителем Дамаска султана, которого зовут аз-Змбликан, и дал ему прозвание аль-Муджахид, и когда он достиг Дамаска, для него украсили город, и все, кто был в Дамаске, вышли посмотреть. И султан вошел в Дамаск, и шествие было великолепно, и, поднявшись в крепость, он сел на престол, а везирь Дандан стоял, прислуживая ему, и осведомлял его о чинах эмиров и их должностях, и эмиры входили к нему и целовали ему руки, призывая на него благословение. И султан обошелся с ними милостиво и роздал почетные одежды, дары и подарки, а потом он открыл кладовые и роздал деньги всем воинам, великому и малому, и творил суд и был милостив.
А потом аз-Зибликан стал готовить в путь дочь султана Шарр-Кана, госпожу Кудыя-Факан, и велел дать ей парчовые носилки, и везиря Дандана он также снарядил и предложил ему столько-то денег, но везирь Дандан отказался и сказал ему: «Ты стал недавно царь и, может быть, будешь нуждаться в деньгах; мы потом примем от тебя деньги для священной войны или для чего другого».
И когда везирь Дандан приготовился к путешествию, султан аль-Муджахид сел на коня, чтобы проститься с везирем Данданом, и привел Кудыя-Факан, которую он посадил в носилки, и послал с нею десять невольниц, чтобы ей прислуживать. А когда везирь Дандан уехал, царь альМуджахид вернулся в свои владения, чтобы управлять ими и заботиться о военных припасах, ожидая времени, когда царь Дау-аль-Макан пришлет за ними.
Вот что было с султаном аз-Зибликаном. Что же касается везиря Дандана, то он с Кудыя-Факан непрестанно проезжал остановки и ехал до тех пор, пока через месяц не достиг ар-Рухбы [192]. А после он тронулся в путь и подъехал к Багдаду, и послал известить Дау-аль-Макана о своем прибытии. И тот сел на коня и выехал ему навстречу, и везирь Дандан хотел сойти с коня, но царь заклинал его не делать этого. Он погнал своего коня и, оказавшись рядом с везирем, спросил ею про аэ-Зибликана аль-Муджахида, и везирь сообщил ему, что тот в добром здоровье, и уведомил царя о прибытии Кудыя-Факан, дочери его брата Шарр-Кана. И Дау-аль-Макан обрадовался и воскликнул: «Отдохни теперь от тягот путешествия три дня, а потом приходи ко мне», и везирь отвечал: «С любовью и охотой!»
А потом везирь отправился в свое жилище, а царь поднялся во дворец и вошел к дочери своего брата КудыяФакан (а она была восьмилетней девочкой), и, увидев ее, он обрадовался и опечалился, вспомнив об ее отце, и приказал скроить ей платья и дал ей великолепные украшения и драгоценности, и велел поселить ее вместе со своим сыном Кан-Маканом.
И стали они расти умнейшими и храбрейшими людьми своего времени, но только Кудыя-Факан росла сообразительной, умной и опытной в последствиях дел, а Кан-Макан рос щедрым и великодушным, но никогда не раздумывал о последствиях. И оба подросли, и им стало по десять лет, и Кудыя-Факан начала садиться на коня и выезжала с сыном своего дяди в поле, гоняясь и углубляясь в пустыню, и они учились биться мечом и разить копьем, пока оба не достигли двенадцати лет.
А потом царь стал помышлять о войне, и он вполне снарядился и приготовился и, позвав везиря Дандана, сказал ему: «Знай, что я задумал одно дело и хочу тебя осведомить о нем. Поторопись же дать мне ответ». — «Что такое, о царь времени?» — спросил везирь Дандан, и царь сказал: «Я хочу сделать моего сына Кан-Макана султаном, и порадоваться на него при жизни, и сражаться за него, пока меня не настигнет смерть. Каково же твое мнение?»
И везирь Дандан поцеловал землю меж рук Дау-альМакана и ответил ему: «Знай, о царь и султан, владыка века и времени, — то, что пришло тебе на ум, прекрасно, но только для этого не настало еще время по двум причинам: во-первых, твой сын Кан-Макан юн годами, а вовторых, кто сделает своего сына султаном при жизни, тот живет после этого недолго. Таков мой ответ». — «Знай, о везирь, — ответил царь, — мы поручим сына заботам старшего царедворца, который женился на моей сестре и стал мне вместо брата». — «Делай, что тебе вздумается, — сказал везирь, — мы покорны твоему приказанию».
И царь велел привести старшего царедворца, а также вельмож своего царства и сказал им: «Вот мой сын КанМакан. Вы знаете, что он витязь среди людей своего времени и нет ему соперников в резне и сече, и я сделал его над вами султаном, а старший царедворец ему дядя, и он его опекун».
«О царь времени, — воскликнул царедворец, — я лишь росток, посеянный твоею милостью!» А Дау-аль-Макан сказал: «О царедворец, мой сын Кан-Макан и моя племянница Кудыя-Факан — двоюродные брат и сестра, и я выдал ее за него замуж». И он сделал присутствующих свидетелями, а затем перенес к своему сыну такие сокровища, описать которые бессилен язык. И после этого он вошел к своей сестре Нузхат-аз-Заман и известил ее об этом, и она обрадовалась и воскликнула: «Оба они мои дети, да сохранит тебя Аллах и да проживешь ты для них, пока тянется время!» — «О сестрица, сказал царь, — я удовлетворил при жизни желания сердца и спокоен за моего сына, по тебе надлежит заботиться о нем и присматривать за его матерью».
И он поручил придворным и Нузхат-аз-Заман заботиться о своем сыне, дочери своего брата и своей жене в течение ночей и дней, ибо убедился, что близка чаша гибели, и не сходил с подушек, а царедворец стал творить суд над рабами и городами.
А через год царь призвал своего сына Кан-Макана и везиря Дандана и сказал: «О дитя мое, этот везирь — отец тебе после меня. Знай, что я отправляюсь из обители преходящей в обитель вечную; я достиг того, чего хотел от жизни, но в моем сердце осталась печаль, которую Аллах удалит твоими руками». — «А что это за печаль, о батюшка?» — спросил царя его сын, и царь ответил: «О дитя мое, ведь я умру, не отомстив старухе по имени Зат-адДавахи за твоего деда, Омара ибн ан-Нуман, и дядю твоего, царя Шарр-Кана. И если Аллах дарует тебе поддержку, не засыпай раньше, чем отомстишь и не снимешь позор, нанесенный неверными. Берегись коварства старухи и внимай тому, что скажет тебе везирь Дандан, ибо он опора нашего царства с давних времен».
И сын паря внял его словам, и глаза Дау-аль-Макана пролили слезы, а болезнь его усилилась, и дела царства перешли в руки царедворца, его зятя, а это был человек старый. И он начал судить, приказывать и запрещать, и правил целый год, а Дау-аль-Макана мучила болезнь, и недуги терзали его четыре года. И старший царедворец пробыл это время у власти, и он был угоден жителям царства и вельможам правления, и во всех землях молились за него.
Вот что было с Дау-аль-Маканом и царедворцем. Что же касается царевича Кан-Макана, то у него только и было дела, что ездить на коне, играть копьем и разить стрелами, как и у дочери его дяди, Кудыя-Факан. А она выезжала вместе с ним с начала дня и до наступления ночи, и потом уходила к своей матери, а он уходил к своей и находил ее сидящей у изголовья своего отца и плачущей. И он прислуживал отцу всю ночь до утра, а потом, как всегда, выезжал с дочерью своего дяди. И страдания Дауаль-Макана продлились, и он плакал и произносил такие стихи:
«Пропала мощь, и время мое минуло,
И стал я теперь подобен тому, что видишь.
В дни славы своей сильнейшим я был в народе,
И всех я быстрей своих достигал желаний.
А ныне смотрю пред смертью моей на сына,
Хочу, чтоб на месте моем стал царем он.
Разит он врагов, чтоб им отомстить жестоко,
Рубя их мечом и острым зубцом пронзая.
А я не гожусь ни в шутку, ни в дело,
Коль вновь не вернет владыка небес мне душу«.
А окончив говорить стихи, он положил голову на подушку, и его глаза смежились, и он заснул и увидел во сне, что кто-то говорит ему: «Радуйся, ибо твой сын наполнит землю справедливостью и овладеет ими, и будут покорны ему рабы». И он пробудился от сна, радуясь той благой вести, которую услышал, а через несколько дней к нему постучалась смерть, и поразило людей Багдада известие о его кончине, и оплакивал его и низкий и великий.
Но время пронеслось над именем его, словно его и не было, и изменилось положение Кан-Макана: жители Багдада низложили его и посадили с семьею в какое-то помещение, где они были одни. И, увидя это, мать Кан-Макана почувствовала величайшее унижение и воскликнула: «Я отправлюсь к старшему царедворцу и надеюсь на милость всеблагого, всеведущего!»
И, выйдя из своего жилища, она пришла к дому царедворца, который стал султаном, и увидала, что он сидит на ковре. Она подошла к его жене Нузхат-аз-Заман и стала горько плакать и сказала: «Поистине, нет у мертвого друга! Да не заставит вас Аллах испытать нужду, пока идут века и годы, и да не перестанете вы справедливо судить избранных и простых! Твои уши слышали и глаза твои видели, в каком мы жили могуществе, славе, почете, богатстве и благоденствии, а теперь рок повернулся против пас, и судьба и время нас обманули, поступив с нами как враги. Я пришла к тебе, ища твоей милости, после того как сама оказывала благодеяния, ибо, когда умирает мужчина, его жены и дочери бывают унижены». И потом она произнесла такие стихи:
«Довольно с тебя, что смерть являет нам дивное,
Но жизнь отошедшая от нас навсегда ушла.
Подобны сей жизни дни привала для путника
К воде их источника подмешаны бедствия.
И сердцу всего больней утрата великих тех,
Кого окружили вдруг превратности грозные«,
И Нузхат-аз-Заман, услышав эти слова, вспомнила своего брата Дау-аль-Макана и его сына Кан-Макана и, приблизив его мать к себе, обошлась с нею милостиво и сказала: «Клянусь Аллахом, я теперь богата, а ты бедна, и клянусь Аллахом, мы не заходили тебя проведать лишь из опасности разбить твое сердце, чтобы тебе не показался наш подарок милостыней. Но ведь все наше добро от тебя и от твоего мужа, и наш дом — твой дом, а жилище наше — твое жилище. Тебе будет то, что будет нам, и на тебе лежит то, что лежит на нас».
Потом она подарила ей роскошную одежду и отвела ей во дворце покои смежные с своими покоями. И старуха жила у них приятнейшей жизнью вместе со своим сыном Кан-Маканом, которого Нузхат-аз-Заман одела в царские одежды, и она назначила им невольниц, чтобы им прислуживать. А потом, спустя недолгое время, Нузхат-аз-Заман рассказала своему мужу про жену ее брата Дау-аль-Макана, и глаза его прослезились, и он воскликнул: «Если хочешь посмотреть, какова будет жизнь после тебя, посмотри, какова она после другого! Приюти же ее с почетом…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто тридцать восьмая ночь
Когда же настала сто тридцать восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Нузхат-аз-Заман рассказала царедворцу про жену ее брата, тот воскликнул: «Приюти же ее с почетом и преврати ее бедность в богатство!»
Вот что было с Нузхат-аз-Заман, ее мужем и матерью Кан-Макана. Что же касается Кан-Макана и дочери его дяди, Кудыя-Факан, то они сделались старше и выросли и стали, как две плодоносные ветви или две блестящие луны, и достигли возраста пятнадцати лет. И Кудыя-Факан была одной из красивейших девушек, покрытых покрывалом: с прекрасным лицом, овальными щеками, худощавым станом, тяжелыми бедрами, высокая ростом, с устами слаще вина и слюною, как Сельсебиль [193]. И она была такова, как сказал о ней кто-то в таком двустишии:
И мнится, слюна ее — вино наилучшее,
А кисти лозы ее с уст сладостных сорваны.
Согнется — склоняются ее виноградины.
Прославлен ее творец. Нельзя описать се.
И Аллах великий объединил в ней все прелести: ее стан Заставлял стыдиться ветви, и розы просили пощады у ее щек, а слюна издевалась над чистым вином; и красавица возбуждала радость в сердцах, как сказал о ней порт:
Прекрасная свойствами, красой совершенная!
Смущают глаза ее сурьму и сурьмящихся.
И кажется, взор ее в душе ее любящих,
Как меч, что в руке Али, всех верных правителя
Что же касаемся Кан-Макана, то он был на редкость красив и превосходен по своему совершенству, и не было ему подобного по красоте, и храбрость блистала в его глазах, свидетельствуя за него, а не против него, и склонялись к нему суровые сердца. Его глаза были черны, а когда показались его молодые усы и у него появился пушок, много было сказано о нем стихов, подобных вот этим:
Я невинен стал, как покрылся он молодым пушком,
И смутился мрак на щеках его, как прошел по ним.
Газеленок он; когда смотрит глаз на красу его,
Обнажает взор на смотрящего свой кинжал тотчас.
А вот слова другого:
Начертали души возлюбленных на щеках его
Муравьев следы, и кровь алая стала ярче липь.
Подивись им! Вот страдальцы то! На огне живут
И одеты ведь лишь в зеленый шелк в этом пламени.
И случилось, что в один праздничный день Кудыя-Факан вышла справить праздник к каким-то своим родственникам из вельмож. И невольницы окружали ее, и окутала ее красота, а роза ее щеки завидовала ее родинке, и ромашки улыбались с ее сверкающих уст. И Кан-Макан принялся ходить вокруг нее и устремлял на нее взоры (а она была подобна блестящей луне), и он укрепил свою душу и, заговорив языком стихов, произнес:
«Когда ж исцелится дух разлукой убитого
И будут уста любви смеяться разлуке вслед
О, если б мог я знать, просплю ли хоть ночь одну
С любимою вместе я, что делит любовь мою«
И Кадыя-Факан, услыхав эти стихи, стала его укорять и упрекать и приняла гордый вид и, разгневавшись на КапМакана, сказала ему: «Ты упоминаешь обо мне в этих стихах, чтобы осрамить меня среди твоих родных! Клянусь Аллахом, если ты не воздержишься от таких речей, я, право, пожалуюсь на тебя старшему царедворцу, султану Хорасана и Багдада, справедливому и праводушному, чтобы он подверг тебя позору и унижению».
И Кан-Макан промолчал, рассердившись, и вернулся в Багдад разгневанный, а Кудыя-Факан пришла в свой дворец и пожаловалась матери на сына своего дяди, и та сказала ей: «О дочь моя, может быть он не хотел тебе зла, и разве он не сирота? И к тому же он не сказал ничего порочащего тебя. Берегись же говорить об этом кому-нибудь; может быть, слух дойдет до султана, и он сократи г его жизнь и погасит воспоминание о нем и сделает его подобным вчерашнему дню, о котором память ушла».
А в Багдаде распространилась молва о любви Кан-Макана и Кудыя-Факан, и женщины стали говоришь об этом, и у Кан-Макана стеснилась грудь и ослабли терпение, и мало осталось у него мужества. Он не таил от людей, что с ним происходит, и хотел открыть, как страдает его сердце от разлуки, но боялся упреков и гнева Кудыя-Факан. И он произнес:
«Когда б боялся укоров я той,
Чье чистое сердце теперь смущено,
Терпел бы я долго, как терпит больной
Всю боль прижиганья, к здоровью стремясь…«
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто тридцать девятая ночь
Когда же настала сто тридцать девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что когда старший царедворец сделался султаном, его назвали царь Сасан, и он сел на престол своего царства и стал хорошо обращаться с людьми. И вот однажды он сидел, и дошли до него стихи Кан-Макана, и опечалился он о том, что миновало, и вошел к своей жене Нузхат-аз-Заман и сказал ей: «Поистине, соединить траву и огонь — очень опасно, и мужчины не должны доверяться женщинам, пока глядят глаза и мигают веки. Сын твоего брата, Кан-Макан, достиг возраста мужей, и ему не следует позволять входить к носящим на ногах браслеты, и еще необходимо запретить твоей дочери быть с мужчинами, так как подобных ей должно отделять». — «Ты прав, о разумный царь», — сказала Нузхат-аз-Заман.
И когда наступил следующий день, Кан-Макан пришел, как обычно, к своей тетке Нузхат-аз-Заман и поздоровался с ней, а она ответила на его привет и молвила: «О дитя мое, я должна сказать тебе слова, которых не хотела бы говорить, но я тебе расскажу об этом наперекор самой себе». «Говори», — молвил Кан-Макан, и она сказала: «Царедворец, твой отец и отец Кудыя-Факан, услышал, какие ты сказал о ней стихи, и приказал отделить ее от тебя. И если тебе, о дитя мое, будет что-нибудь от нас нужно, я вышлю тебе это из-за двери. Не смотри на Кудыя-Факан и не возвращайся больше сюда от сего времени».
И Кан-Макан, услышав такие слова, поднялся и вышел, не вымолвив ни одного слова. Он пошел к своей матери и передал ей, что говорила его тетка, и мать его сказала: «Это произошло оттого, что ты много говоришь! Ты знаешь, что слух о твоей любви к Кудыя-Факан ужо разнесся, и молва об этом всюду распространилась. Как это ты ешь их пищу, а потом влюбляешься в их дочь!» — «А кто ее возьмет, кроме меня, раз она дочь моего дяди и я имею на нее больше всех прав?» — сказал Кан-Макан, но его мать воскликнула: «Прекрати эти речи и молчи, чтобы не дошел слух до царя Сасана! Тогда ты и ее лишишься и погибнешь, и испытаешь много печалей. Сегодня вечером нам ничего не прислали на ужин, и мы умрем с голоду. Если бы мы жили в другом городе, мы бы наверное погибли от мук голода или от позора нищенства».
И когда Кан-Макан услышал от матери эти слова, его печаль усилилась, и глаза его пролили слезы, и он стал стонать и жаловаться и произнес:
«Уменьши упреки ты свои неотступные,
Ведь любит душа моя лишь ту, кто пленил ее,
Терпения от меня ни крошки не требуй ты.
Аллаха святилищем клянусь, я развелся с ним!
Запретов хулителей суровых не слушал я
И вот исповедую любовь мою искренно.
И силой заставили меня с ней не видеться.
Клянусь милосердым я: не буду развратником!
И кости мои, клянусь, услышавши речь о ней,
Походят на стаю птиц, коль сзади их ястребы.
Скажи же хулящий нас за чувство: «Поистине,
О дяди родного дочь, влюблен я в лицо твое!«
А окончив эти стихи, он сказал своей матери: «Для меня нет больше места здесь, подле тетки и этих людей! Нет, я уйду из дворца и поселюсь в конце города».
И его мать покинула с ним дворец и поселилась по соседству с какими-то нищими, а мать Кан-Макана ходила во дворец царя Сасана и брала там пищу, которой они и питались.
А потом Кудыя-Факан осталась как-то наедине с матерью Кан-Макана и спросила ее: «О тетушка, как поживает твой сын?» И старуха отвечала ей: «О дочь моя, глаза его плачут и сердце его печально, и он попал в сети любви к тебе!» И она сказала ей стихи, которые произнес Кан-Макан, и Кудыя-Факан заплакала и воскликнула: «Клянусь Аллахом, я рассталась с ним не из-за слов его и не из ненависти. Все это потому, что я боялась зла для него от врагов. И тоскую я о нем во много раз сильнее, чем он обо мне, и язык мой не может описать, какова моя тоска. Если бы не болтливость его языка и трепет его души, мой отец не прекратил бы своих милостей к нему и не подверг бы его лишениям. Но жизнь людей изменчива, и терпенье во всяком деле — самое прекрасное. Быть может, тот, кто судил нам расстаться, дарует нам встречу!» И она произнесла такое двустишие:
«О дяди сын, я страсть переживаю
Такую же, как та, что в твоем сердце.
Но от людей любовь свою я скрыла,
О, почему любовь свою не скрыл ты?«
Услышав это, мать Кан-Макана поблагодарила ее и, призвав на нее благословение, ушла и сообщила обо всем своему сыну Кан-Макану, и он еще сильнее стал желать девушку, и его душа ободрилась после того, как он перестал надеяться и остыло его дыхание. «Клянусь Аллахом, я не хочу никого, кроме нее, — сказал он и произнес:
Укоры оставь — словам бранящих не внемлю я.
И тайну открыл я ту, что раньше я скрыть хотел.
И ныне далеко та, чьей близости я желал,
И очи не спят мои, она же спокойно спит«.
И затем проходили дни и ночи, а жизнь Кан-Макана была словно на горячих сковородах, пока не минуло в его жизни семнадцать дет, и красота его стала совершенна, и он исполнился изящества. И однажды ночью он не спал, и начал говорить сам с собою, и сказал: «Что я буду молчать о себе, пока не растаю, не видя моей возлюбленной! Нет у меня порока, кроме бедности! Клянусь Аллахом, я хочу уехать из этой страны и бродить по пустыням! И жить в этом городе пытка, и нет у меня здесь ни друга, ни любимого, который бы развлек меня. Я хочу утешиться, уехав с родины на чужбину, пока не умру и не избавлюсь от этих унижений и испытаний». И потом он произнес такие стихи:
«Пусть душа моя все сильней трепещет — оставь ее!
Безразлично ей, что унижена перед врагом она.
Извини меня, ведь душа моя — точно рукопись,
И заглавием, нет сомнения, служат слезы ей.
Вот сестра моя, словно гурия, появилась к нам,
И Ридван ей дал разрешение, чтоб с небес сойти.
Кто осмелится ей в глаза взглянуть, не боясь мечей
Поражающих, — не спастись тому от вражды ее.
Буду ездить я по земле Аллаха без устали,
Чтоб добыть себе пропитание, ею прогнанный.
И поеду я по земле просторной к спасению,
И душе найду я дары другие, отвергнутый.
И вернусь богатым, счастливый сердцем и радостный.
И сражаться буду я с храбрыми за любимую.
Уже скоро я пригоню добычу, назад идя,
И накинусь я на соперника с полной силою«.
А потом Кан-Макан ушел, идя босой, пешком, в рубахе с короткими рукавами, а на голове у него была войлочная ермолка, ношенная уже семь лет, и взял он с собой сухую лепешку, которой было уже три дня. И оп вышел в глубоком мраке и пришел к воротам аль-Азадж в Багдаде и встал там, а когда открылись городские ворота, первый, кто вышел из них, был Кан-Макан. И пошел оп скитаться куда глаза глядят по пустыням и ночью и днем.
А когда пришла ночь, мать стала искать его и нигде не нашла, и мир сделался для нее тесен, несмотря на его простор, и ничто уже не радовало ее. И она прождала его первый день, и второй день, и третий день, пока не прошло десять дней, но не услышала вести о нем, и стеснилась у нее грудь, и она стала кричать и вопить и воскликнула: «О дитя мое, о друг мой, ты вызвал во мне чувство печали. Я слишком много пережила и потому удалилась от суеты этого мира. Но после твоего ухода я не желаю пи пищи, ни сна. Теперь мне остались только слезы! О дитя мое, из каких стран я буду кликать тебя и какой город приютил тебя?» И затем она глубоко вздохнула и произнесла такие стихи:
«Мы знали: не будет вас, и будем мы мучиться,
И лук расставания направил на нас стрелу.
Седло затянув свое, меня они бросили,
Чтоб смертью терзалась я, покуда в песках они.
Во мраке ночном ко мне донесся стон голубя,
Чья шея украшена, и молвила: «Тише!» — я.
Я жизнью твоей клянусь, будь грустно ему, как мне,
Не вздумал бы украшать он шею и красить ног. Ведь бросил мой друг меня, и после я вынесла
Заботы и горести; не бросят меня они«.
После этого она отказалась от питья и пищи, и усилились ее плач и рыдания, и она плакала на людях и довела до слез рабов Аллаха и всю страну. И люди стали говорить: «Где твои глаза, о Дау-аль-Макан?» И сетовали на пристрастие судьбы, и говорили они: «Посмотреть бы, что же случилось с Кан-Маканом, почему он удалился с родины и изгнан отсюда, хотя его отец насыщал голодных и призывал к справедливости и праводушию».
И плач и стоны его матери усилилась, и весть об этом дошла до царя Сасана…«
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Ночь, дополняющая до ста сорока
Когда же настала ночь, дополняющая до ста сорока, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что до царя Сасана дошли через старших эмиров сведения о том, что случилось с Кан-Маканом, и они сказали ему: «Это сын нашего царя и потомок царя Омара ибн ан-Нумана, и стало нам известно, что он покинул родину для чужбины». И, услышав это, царь Сасан разгневался на эмиров и приказал удавить и повесить одного из них, и страх перед ним запал в сердца остальных вельмож, и никто из них не смел заговорить. Потом Сасан вспомнил, что Дау-аль-Макан оказал ему милости и поручил ему заботиться о своем сыне, и опечалился он о Кан-Макане и сказал: «Его непременно надо разыскать во всех странах».
И он призвал Теркаша и велел ему выбрать сотню всадников, взять их и поискать Кан-Макана. И Теркаш удалился и отсутствовалдесять дней, а потом вернулся и сказал: «Я не узнал вестей о нем и не напал на его следы, и никто мне ничего про него не рассказал». А царь Сасан опечалился из-за того, что он так поступил с Кан-Маканом. Что же касается матери юноши, то она потеряла покой, и терпение не повиновалось ей, и прошло над нею двадцать долгих дней.
Бог что было с этими. Что же касается Кан-Макана, то, выйдя из Багдада, он растерялся и не знал, куда идти. Он шел по пустыне три дня один, но видя ни пешего, ни всадника, и сон улетел от него, и бессонница его усилилась, и думал он о близких и родине. И стал он питаться растениями с земли и пил воду из рек, и отдыхал каждый полдень, во время жары, под деревьями. И он сошел с этой дороги на другую и шел по ней три дня, а на четвертый день он приблизился к земле, где долины были покрыты свежей травой и украшены растительностью, и склоны их были прекрасны, а земля эта напилась из чаши облаков под звуки грома и крик голубей, и склоны ее зазеленели, и прекрасны стали ее равнины.
И Кап-Макан вспомнил город своего отца, Багдад, и в тоске произнес:
«Я вышел в надежде вернуться опять,
По только не знаю, когда я вернусь,
Бежал я из дома, ее полюбив,
Раз то, что случилось, нельзя устранить«.
И, окончив свои стихи, он заплакал, и потом вытер слезы и поел растений, и помылся и совершил обязательные молитвы, которые пропустил за это время, и просидел в том месте, отдыхая, целый день. А когда пришла ночь, он лег спать и проспал до полуночи, и потом проснулся и услышал голос человека, который говорил:
«Лишь в том ведь жизнь — чтобы мог ты видеть улыбки блеск
С уст возлюбленной и лицо ее прекрасное.
Ведь о ней молились в церквах своих епископи,
Пред нею ниц стараясь поскорее пасть.
И легче смерть, чем с возлюбленной расставание,
Чей призрак в ночь бессонною не явится.
О, радость сотрапезников, сойдутся коль
И возлюбленный и любящий там встретятся.
Особенно как весна придет и цветы ее,
Приятно время! Дает оно, чего хочешь ты.
О вы, пьющие золотистое, подымитесь же!
Вот земли счастья, и струи вод изобильны в ночи«.
Когда Кан-Макан услышал эти стихи, в нем взволновались горести, и слезы ручьями побежали по его щекам, и в сердце его вспыхнуло пламя. Он хотел посмотреть, кто произнес эти слова, но никого не увидел во мраке ночи, и тоска его усилилась, и он испугался, и волнение охватило его. И он ушел с этого места, и спустился в долину и пошел по берегу реки и услышал, как обладатель того голоса испускает вздохи и говорит такие стихи:
«Коль горе в любви таил ты прежде из страха,
Пролей же в разлуки день ты слезы свободно.
Меж мной и любимым союз заключен любви,
Всегда к ним поэтому стремиться я буду.
Стремлюсь я сердцем к ним, и страсти волнение
Приносит прохлада мне, как ветры подуют.
О Сада, запомнит ли браслеты носящая,
Расставшись, обет былой и верные клятвы?
Вернутся ль когда-нибудь дни давние близости,
Расскажет ли всяк из нас о том, что он вынес?
Сказала: «Любовью к нам сражен ты?» — и молвил я:
«А скольких — храни тебя Аллах! — ты сразила?»
Не дай же Аллах очам увидеть красу ее,
Коль вкусит в разлуке с ней дремоты усладу:
О, гнало змеи в душе! Одно лишь спасенье ей:
Лишь близость и была бы ей лекарством«.
И когда Кан-Макан второй раз услышал, как знакомый голос говорит стихи, и никого не увидел, он понял, что говоривший — влюбленный, как и он, и лишен близости с тем, кого любит. «Этот может положить свою голову рядом с моей, и я сделаю его своим другом здесь, на чужбине!» — подумал он. И, прочистив голос, крикнул: «О шествующий в эту мрачную ночь, приблизься ко мне и расскажи мне свою повесть; быть может, ты найдешь во мне помощника в испытании!»
И говоривший, услышав эти слова, крикнул: «О ты, ответствующий на мой призыв и внимающий моей повести, кто ты среди витязей, — человек или джинн? Поспеши мне ответить раньше, чем приблизится к тебе гибель, ибо вот уже около двадцати дней иду я по этой пустыне и не вижу человека и не слышу голоса, кроме своего!»
Услыхав эти слова, Кан-Макан подумал: «Повесть этого человека подобна моей повести, я тоже иду двадцать дней и не вижу человека и не слышу ничьего голоса. Я не отвечу ему, пока не настанет день», — сказал он себе и промолчал.
А говоривший крикнул: «О зовущий, если ты из джиннов, то иди с миром, а если ты человек, то подожди, пока взойдет заря и наступит день, и уйдет ночь с ее мраком». И кричавший остался на своем месте, а Кан-Макан на своем, и они все время говорили друг другу стихи и плакали обильными слезами, пока не настал светлый день и не ушел мрак ночи. И тогда Кан-Макан посмотрел на говорившего и увидел, что это араб из пустыни, и был он юноша по годам, одетый в потертую одежду и опоясанный мечом, который заржавел в ножнах, и все в нем говорило о влюбленности.
И Кан-Макан подошел и, приблизившись к юноше, приветствовал его, а бедуин ответил на его привет и пожелал с уважением ему долгой жизни. Но, увидев, что Кан-Макан по виду бедняк, он счел его нищим и сказал: «О молодец, какого ты племени и от кого из арабов ведешь свой род? Какова твоя повесть и почему ты шел ночью, когда это дело храбрецов? Ты говорил мне ночью слова, которые может сказать только благородный витязь и неустрашимый храбрец, а теперь твоя душа в моих руках. Но я пожалею твои молодые годы и сделаю тебя моим товарищем, и ты будешь у меня в услужении».
И, услышав, как он грубо говорит, хотя раньше проявил уменье слагать стихи, Кан-Макан понял, что бедуин его презирает и осмелел с ним, и тогда сказал ему ясно и ласково: «О начальник арабов, оставим мои молодые годы, и расскажи мне, почему ты идешь ночью в пустыне и говоришь стихи. Ты сказал мне, что я буду служить тебе, кто же ты такой и что побудило тебя говорить так?» — «Слушай, молодец, — сказал бедуин, — я Саббах ибн Раммах ибн Химмам, и мое племя из арабов Сирии, и у меня есть двоюродная сестра по имени Неджма, — кто видел ее, к тому приходило счастье. Мой отец умер, и воспитывался я у дяди, отца Неджмы, и когда я вырос и выросла дочь моего дяди, он отделил ее от меня и меня отделил от нее, так как видел, что я беден и у меня мало денег. И я пошел к вельможам арабов и начальникам племен и натравил их на него, и мой дядя устыдился и согласился отдать мне мою двоюродную сестру, но только поставил условие, чтобы я дал за нее в приданое пятьдесят голов коней, пятьдесят одногорбых верблюдов, груженных пшеницей, столько же верблюдов, груженных ячменем, десять рабов и десять невольниц. Он возложил на меня непосильное бремя и запросил слишком много в приданое. И вот я иду из Сирии в Ирак и уже двадцать дней не видал никого, кроме тебя. Я решил пойти в Багдад и посмотреть, как выйдут оттуда зажиточные и знатные купцы, и я выйду следом за ними, ограблю их имущество, убью их людей и угоню их верблюдов с тюками! А ты из каких людей будешь?»
«Твоя повесть подобна моей повести, — отвечал КапМакан, — но мой недуг опаснее твоего, так как моя двоюродная сестра — дочь царя и ее родным недостаточно получить от меня то, о чем ты говорил, и ничто такое их не удовлетворит!» — «Ты, верно, слабоумный или помешанный от сильной любви! — воскликнул Саббах. — Как может дочь твоего дяди быть царевной, когда ты не похож на потомка царей и ты просто нищий». — «О начальник арабов, — сказал Кан-Макан, — не дивись этому! Что прошло, то прошло. А если хочешь знать, то я Кан-Макан, сын царя Дау-аль-Макана, внук царя Омара ибн анНумана, владетеля Багдада и земли Хорасана. Время озлобилось на меня, и мой отец умер, и султаном стал царь Сасан, и я вышел из Багдада тайком, чтобы ни один человек меня не увидел. Вот я уже двадцать дней никого, кроме тебя, не видел. Твоя повесть подобна моей повести, и твоя работа подобна моей заботе».
И, услышав это, Саббах вскричал: «О, радость! Я достиг желаемого, и не нужно мне сегодня наживы, кроме тебя, так как ты из потомков царей, хоть вышел в виде нищего. Твои родные обязательно будут искать тебя, и когда они тебя найдут у кого-нибудь, то за большие деньги тебя выкупят. Живее! Поворачивай спину, молодец, и иди передо мной!» — «Не делай этого, о брат арабов, — сказал Кан-Макан, — мои родные не дадут, чтобы меня выкупить, ни серебра, ни золота, ни медного дирхема. Я — человек бедный, и нет со мной ни малого, ни многого. Брось же свои повадки и возьми меня в товарищи. Пойдем в землю иракскую и будем бродить по всем странам; может быть, мы достанем приданое и выкуп и насладимся поцелуями и объятиями наших двоюродных сестер».
Услышав эти слова, бедуин Саббах разгневался, и усилились его высокомерие и ярость. «Горе тебе! — воскликнул он, — как смеешь ты еще отвечать мне! О гнуснейшая из собак, поворачивай спину, а не то я тебя помучаю!» Но Кан-Макан улыбнулся и сказал: «Как это я повернусь к тебе спиной! Нет разве в тебе справедливости и не боишься ты поношения от бедуинов, если погонишь такого человека, как я, пленником, в позоре и унижении, не испытав его на поле, чтобы узнать, витязь он или трус».
И Саббах засмеялся и воскликнул: «О, диво Аллаха! Ты по годам юноша, но речами старик, ибо такие слова исходят только от разящего храбреца. Какой же ты хочешь справедливости?» — «Если ты желаешь, чтобы я был твоим пленником и служил тебе, — ответил Кан-Макан, — брось свое оружие, скинь одежду, пойди ко мне и поборись со мною, и тот, кто поборет соперника, получит от него что пожелает и сделает его своим другом». — «Я думаю, — сказал Саббах и рассмеялся, — что твоя болтливость указывает на близость твоей гибели».
И он поднялся, кинул оружие, подобрал полы и подошел к Кан-Макану, и тот тоже подошел к нему, и они стали перетягиваться, и бедуин увидел, что Кан-Макан превосходит его и перетягивает, как кантар перетягивает динар. Он посмотрел, твердо ли стоят на земле его ноги, и увидал, что они точно два врытых минарета или вбитые палки, или горы, вросшие в землю, и тогда он понял, что руки его коротки, и раскаялся, видя, что скоро будет повержен, и сказал про себя: «О, если бы я сразился с ним оружием!»
А потом Кан-Макан схватил его и, справившись с ним, потряс его, и бедуин почувствовал, что кишки рвутся у него в животе, и закричал: «Убери руки, о молодец!» Но Кан-Макан не обратил внимания на его слова и встряхнул его, поднял с земли и направился с ним к реке, чтобы кинуть его туда.
И бедуин закричал: «О храбрец, что ты намерен сделать?», а Кан-Макан отвечал: «Я хочу кинуть тебя в эту реку: она принесет тебя в Тигр, а Тигр будет течь с тобою в канал Исы, а канал Исы приведет тебя в Евфрат, закинет тебя к твоей стране, и твои родные увидят и признаю г тебя и уверятся в твоем мужестве, искренности и любви». — «О витязь долин, вскричал Саббах, — не совершай деяний скверных людей! Отпусти меня ради жизни дочери твоего дяди, красы прекрасных!»
И Кан-Макан положил его на землю, и бедуин, увидя, что он свободен, подошел к своему мечу и щиту и взял их, а потом долго сидел, советуясь со своей душой, как обмануть Кан-Макана и напасть на него. И Кан-Макан понял это по его глазам и крикнул: «Я знаю, что родилось в твоем сердце, когда ты овладел своим мечом и щитом! В борьбе у тебя руки коротки и нет у тебя ловкости, а если бы ты гарцевал на коне и кинулся на меня с мечом, ты бы давно уже был убит. Я предоставлю тебе то, что ты выберешь, чтобы не осталось в твоем сердце порицания: дай мне щит и кинься на меня с мечом — или ты убьешь меня, или я убью тебя». — «Возьми его, вот он!» — крикнул бедуин и, бросив ему щит, обнажил меч и ринулся на Кан-Макана, а тот взял щит в правую руку и встречал им меч, защищаясь.
И Саббах бил его и говорил: «Остается еще только вот этот удар!» Но выходило, что удар не убивал, и Кан-Макан принимал его на щит, и удар пропадал даром. А сам КанМакан не ударял бедуина, так как ему было нечем бить, и Саббах до тех пор бил его мечом, пока не утомилась его рука.
И его противник понял это и, ринувшись на него, обхватил его и потряс и бросил на землю и, повернув ею спиной, скрутил его перевязью ножен. Он потащил его за ноги и направился с ним к реке, и Саббах закричал: «Что ты хочешь делать со мною, о юноша, витязь своего времени и храбрец на поле битвы?» — «Разве не говорил я тебе, что хочу отправить тебя по реке к твоим родным и близким, чтобы твой ум не был занят ими, а их ум не был бы занят тобой, и ты бы не опоздал на свадьбу твоей двоюродной сестры», — сказал Кан-Макан. И Саббах застонал и заплакал и закричал: «Не делай этого, о витязь своего времени! Отпусти меня, и пусть я буду одним из твоих слуг!» И он стал плакать и жаловаться и произнес:
«Покинул я близких всех; как долго вдали я был!
О, если бы знать я мог, умру ль на чужбине!
Умру, и не будут знать родные, где я убит;
Погибну в стране чужой, не видя любимых«,
И Кан-Макан пожалел его и сказал: «Обещай мне и дай обет и верную клятву, что ты будешь мне хорошим товарищем и пойдешь со мною вместе по всякому пути».
И Саббах сказал: «Хорошо!» и обещал ему это, и Кан
Макан отпустил его. И Саббах поднялся и хотел поцеловать руку Кан-Макана, но тот не дал ему этого сделать.
Тогда бедуин развязал свой мешок и, вынув оттуда три ячменные лепешки, положил их перед Кан-Маканом, и сел с ним на берегу реки, и оба поели вместе, а окончив есть, они совершили омовение и помолились и сидели, разговаривая о том, что они испытали от своих родных и от превратностей времени.
«Куда ты направляешься?» — спросил Кан-Макан, и Саббах ответил: «Я направляюсь в Багдад, в твой город, и останусь там, пока Аллах не пошлет мне ее приданое». — «Вот дорога перед тобою, а я останусь здесь», — сказал Кан-Макан, и бедуин простился с ним и направился по багдадской дороге, а Кан-Макан поднялся и сказал про себя: «О душа, с каким лицом мне возвращаться в бедности и нужде! Клянусь Аллахом, я не приду назад, но неизбежно для меня облегчение, если захочет Аллах великий!»
А потом он пошел к реке и совершил омовение и помолился, и, падая ниц, он прикоснулся лбом к земле и воззвал к своему господу, говоря: «Бог мой, что низводишь капли и посылаешь пищу червям на камнях, прошу тебя, пошли и мне мой удел по твоему могуществу и благой милости!» А потом он закончил молитву приветствием, и все пути были для него тесны.
И он сидел, оборачиваясь направо и налево, и вдруг видит: всадник подъезжает на коне, согнув спину и опустив поводья. И Кан-Макан сел прямо, и через минуту подъехал к нему всадник (а он был при последнем издыхании и не сомневался в своем конце, так как у него была глубокая рана). И когда он подъехал, слезы текли по его щекам, как из устья бурдюков.
«О начальник арабов, — сказал он Кан-Макану, — возьми меня, пока я жив, себе в друзья, ибо ты не найдешь подобного мне, и дай мне немного воды напиться, хотя не следует раненому пить воду, особенно когда исходит он кровью и испускает дух. Если я останусь жив, я дам тебе чем излечить твое горе и бедность, а если умру, ты будешь счастлив от твоего хорошего намерения».
А под этим всадником был конь из чистокровных коней, которого не в силах описать язык, и ноги его были как мраморные колонны, и когда Кан-Макан взглянул на этого всадника и его коня, его охватило волнение, и он сказал про себя: «Поистине, коня, подобного этому, не найти в теперешнее время!» Потом он помог всаднику сойти и был с ним ласков и дал ему проглотить немного воды, и, подождав, пока он отдохнул, обратился к нему и спросил: «Кто сделал с тобою такие дела?»
«Я расскажу тебе правду, — ответил всадник. — Я — конокрад и разбойник, всю жизнь краду лошадей и похищаю их ночью и днем, и зовут меня Гассан — бедствие для всех кобылиц и коней. Я услышал об этом коне, что был в землях румов у царя Афридуна (а он дал ему имя аль-Катуль и прозвал его Меджнун [194], и поехал из-за него в аль-Кустантынию и стал его высматривать. И когда я был у дворца, вдруг вышла старуха, уважаемая у румов, чье приказание у них исполняется, и зовут ее Шавахи, Зат-ад-Давахи, и достигла она предела в обманах. И с нею был этот конь, а сопровождало ее только десять рабов, не более, чтобы прислуживать ей и ходить за конем. И направилась она в Багдад и Хорасан, желая попасть к царю Сасану, чтобы попросить у него мира и безопасности.
И я вышел за нею следом, позарившись на коня, и непрестанно шел за ними, но не мог подойти к коню, так как рабы усиленно стерегли его. И наконец они достигли этой земли, и я испугался, что они вступят в город Багдад. И когда я советовался со своей душой, как украсть коня, вдруг поднялась пыль, застлавшая края неба, и, рассеявшись, эта пыль открыла пятьдесят всадников, которые собрались, чтобы ограбить на дороге купцов. А во главе их был храбрец подобный терзающему льву, которого зовут Кахрдаш, и на войне он точно лев, что разгоняет храбрецов, как бабочек…«
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Сто сорок первая ночь
Когда же настала сто сорок первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что раненый всадник говорил Кан-Макану:»И Кахрдаш напал на старуху и тех, кто был с нею, и ринулся на них и закричал и устремился, и не прошло минуты, как он связал десятерых рабов и старуху и, взяв у них коня, поехал с ними, радостный, и я сказал про себя: «Пропали мои труды, и я не достиг цели!»
Потом я стал выжидать, чтобы посмотреть, что будет дальше, а старуха, увидав себя в плену, заплакала и сказала начальнику Кахрдашу: «О благородный витязь и храбрый лев, что ты будешь делать со старухой и с рабами? Ты ведь достиг чего хотел, забравши коня».
И она обманула его мягкими речами и поклялась, что пригонит к нему коней и овец, и тогда Кахрдаш отпустил рабов и старуху и уехал со своими людьми, а я следовал За ними, пока они не достигли этих земель, и все поглядывал на коня и ехал за ними. И наконец я нашел путь к коню и украл его и сел на него верхом и, вынув из торбы плеть, ударил его. Но едва люди увидели меня, они подъехали и, окружив меня со всех сторон, стали разить стрелами и копьями, но я был тверд на коне, а он отбивался, защищая меня, передними и задними ногами, пока не унес меня от них, точно спущенная стрела или падающая звезда.
Но только мне досталось несколько ран, и я уже три дня на спине коня не вкушаю сна и не наслаждаюсь пищей. Мои силы иссякли, и мир стал для меня ничтожен, а ты оказал мне милость и пожалел меня. Ты, я вижу, наг телом и явно скорбишь, хотя на тебе видны следы благоденствия. Кто же ты, откуда ты прибыл и куда направляешься?«
И Кан-Макан ответил ему: «Мое имя Кан-Макан, я сын паря Дау-аль-Макана, сына царя Омара ибн ан-Нумана. Мой отец умер, и я воспитывался сиротой, а после него взял власть человек скверный и стал царем над низким и великим». И он рассказал ему свою повесть, с начала до конца, и конокрад, который пожалел его, воскликнул: «Клянусь Аллахом, ты человек великого рода и большой Знатности и ты еще совершишь дела и станешь храбрейшим из людей своего времени! Если ты можешь свезти меня, сидя на коне сзади, и доставить меня в мою страну, тебе будет почет в этой жизни и награда в день призыва. У меня не осталось сил, чтобы удержать мою душу, и если наступит другая жизнь, то ты достойнее иметь коня, чем кто-нибудь иной». — «Клянусь Аллахом, — отвечал КанМакан, — если бы я мог снести тебя на плечах и поделиться с тобою жизнью, я бы это сделал и без коня, ибо я из тех, что оказывают милость и помогают огорченному. Ведь совершение добра ради Аллаха великого отгонит семьдесят бедствий от творящего. Соберись же в путь и положись на милостивого и всеведущего».
И он хотел поднять его на коня, уповая на Аллаха, подателя помощи, но конокрад сказал: «Подожди немного! — и, зажмурив глаза, поднял руки и воскликнул: — Свидетельствую, что нет бога, кроме Аллаха, и свидетельствую, что Мухаммед-посланник Аллаха! О великий, — продолжал он, прости мне мой великий грех, ибо не простит греха великого никто, кроме великого!»
И он приготовился к смерти и произнес такие стихи:
«Рабов обижал я, по землям кружа,
И жизнь проводил, упиваясь вином.
В потоки входил я, коней чтоб украсть,
И спины ломал я, дурное творя.
Дела мои страшны, и грех мой велик,
И кражей Катуля я их завершил.
Желанной я цели стремился достичь,
Похитив коня, но напрасен мой труд.
И целую жизнь я коней уводил,
Но смерть всемогущий Аллах мне судил.
И кончил я тем, что страдал и устал
Для блага пришельца, что беден и сир«.
А окончив свои стихи, он закрыл глаза, открыл рот и, испустив крик, расстался со здешним миром. И Кан-Макан поднялся и вырыл ему яму и зарыл его в землю, а затем он подошел к коню, поцеловал его и вытер ему морду и обрадовался сильною радостью и воскликнул: «Никому не посчастливилось иметь такого коня, и нет его у царя Сасана!»
Вот что было с Кан-Маканом. Что же касается царя Сасана, то до него дошли вести о том, что везирь Дандан вышел из повиновения вместе с половиною войск, и они поклялись, что не будет над ними царя, кроме Кан-Макана. И везирь взял со своих войск верные обеты и клятвы к ушел с ними на острова Индии и к берберам [195] и в страну черных, и присоединились к ним войска, подобные полноводному морю, которым не найти ни начала, ни конца. И везирь решил направиться с ними в город Багдад и овладеть этими странами и убить тех из рабов, что будут прекословить ему, и поклялся, что не вложит меча войны обратно в ножны, пока не сделает царем Кан-Макана.
И когда эти вести дошли до царя Сасана, он утонул в море размышлений и понял, что все в царстве обернулись против него, и малые и великие, и усилились его заботы и умножились его горести. И он открыл кладовые и роздал вельможам своего царства деньги. И желал он, чтобы Кан-Макан явился к нему, и он привлек бы к себе его сердце ласкою и милостью и сделал бы его эмиром над войсками, которые не вышли из повиновения, чтобы погасить эти искры от огня, зажженного везирем Данданом.
А Кан-Макан, когда до него дошли через купцов такие вести, поспешно вернулся в Багдад на спине того коня. И царь Сасан сидел на своем престоле, растерянный, и вдруг он услышал о прибытии Кан-Макана. И все войска и вельможи Багдада выступили ему навстречу, и жители Багдада все вышли, и встретили Кан-Макана и шли перед ним до дворца, целуя пороги. И невольницы с евнухами пошли к его матери и обрадовали ее вестью о прибытии сына, и она пришла к нему и поцеловала его меж глаз, а он сказал: «О матушка, дай мне пойти к моему дяде, царю Сасану, который осыпал меня подарками и милостями».
Вот! А умы обитателей дворца и вельмож пришли в смущение от красоты того коня, и они говорили: «Не владел подобным конем никакой человек!» И Кан-Макан вошел к царю Сасану и поздоровался с ним, и тот встал, а Кан-Макан поцеловал его руки и ноги и предложил ему коня в подарок. И царь сказал ему: «Добро пожаловать! — и воскликнул: — Приют и уют моему сыну Кан-Макану! Клянусь Аллахом, мир стал тесен для меня из-за твоего отсутствия! Слава Аллаху за твое спасение!»
И Кан-Макан призвал на царя милость Аллаха. А потом царь взглянул на коня, названного Катулем, и узнал, что это тот конь, которого он видел в таком-то и таком-то году, когда осаждал поклонников креста вместе с отцом Кан-Макана, Дау-аль-Маканом, и был убит его дядя ШаррКан. «Если бы твой отец мог завладеть им, он наверное купил бы его за тысячу коней, сказал он, — но теперь слава возвратилась к его семье, и мы принимаем коня и дарим его тебе. Ты достойнее всех людей иметь его, так как ты господин витязей».
Потом царь Сасан велел принести почетные одежды для Кан-Макана и привел ему коней, а затем он назначил ему во дворце самое большое помещение, и пришли к нему слава и радость. И царь дал Кан-Макану большие деньги я оказал ему величайшее уважение, так как он боялся везиря Дандана.
И Кан-Макан обрадовался тому, что Прекратилось его унижение и ничтожество. Он вошел в свой дом и пришел к матери и спросил ее: «О матушка, как живется дочери моего дяди?» И она сказала: «О дитя мое, в мыслях о твоем отсутствии я забыла обо всех, даже о твоей любимой, особенно потому, что она была виновницей твоей отлучки и моей разлуки с тобою». И Кан-Макан пожаловался ей и сказал: «О матушка, пойди к ней и попроси ее, может быть она подарит мне один взгляд и прекратит мою печаль», но мать ответила: «Все это — желание гнуть шею мужей; оставь же то, что приведет к беде! Я к ней не пойду и не войду к ней с такими словами».
Услышав это от своей матери, Кан-Макан передал ей рассказ конокрада о том, что старуха Зат-ад-Давахи вступила в их земли и хочет войти в Багдад, и сказал: «Это она убила моего дядю и деда, и мне надлежит обязательно отомстить ей и с
