Лесовичок опустил руку в корзину, а когда вытащил её — на руке сидели два зяблика и неуклюжий, почти голенький птенец.
— Вот их голоса я однажды и услышал, когда шёл по тропинке,— начал лесовичок.— Ну, зябликов, конечно, я слышал не раз и понимаю, о чём они разговаривают. Но даже ты, не знающий птичьего языка, услышав тогда этих зябликов, понял бы: что-то случилось. Спешу на крик и вижу: зяблик-самец, вот этот, слева который, сидит на земле. А самочка — на кустике рядом. И чем ближе подхожу я, тем громче и жалобнее кричат эти пичуги. Но не улетают. Наверное, понимают, что я им на помощь спешу. И будто желая подсказать мне, какая им нужна помощь, стали они летать над одним и тем же местом. Тут я всё окончательно понял, раздвинул кусты и увидал его. Лесовичок подставил вторую руку, и на неё неуклюже перебрался птенец. Теперь художник хорошо мог разглядеть его — пузатенького, большелапого, то и дело открывающего большой, ещё жёлтый по краям, клюв.
— Ну вот,— продолжал лесовичок,— сидит он и жалобно так пищит. Поднял я его, а он запищал ещё громче. «Не бойся,— говорю,— не трону».
Тут слышу, с двух сторон папа и мама птенчика мне отвечают: «Ты-то не тронешь, а вот другие…» Что верно, то верно: недолго просидел бы этот птенец на земле! И если не погиб бы от голода, то наверняка погиб бы в чьих-нибудь зубах. «Пропадёшь»,— говорю я птенцу. «Пропаду»,— пискнул он грустно. А родители его закричали ещё громче, ещё тревожнее. Я им велел замолчать и быстро залез на дерево. Отыскал гнездо, положил туда птенца рядом с его братишками и сестрёнками, строго приказал не баловаться, сидеть смирно и не вываливаться больше из гнезда.
— И он послушался? — улыбнулся художник. Лесовичок поднял вверх руку, на которой уже не было почему-то птенца, и показал на зяблика, сидевшего на ветке.
— Видишь, вон он, жив-здоров!
— Это тот птенец, который только что сидел у тебя на руке? — удивился художник, но тут же вспомнил, что разговаривает он со сказочным лесовичком. И ничему не стоит удивляться.
— Тот самый,— ответил лесовичок, и пичуга на ветке пискнула, подтверждая это.— Спасать птиц и зверей мне приходится часто.
С этими словами лесовичок наклонил корзину, и из неё выскочила большая пёстро-серая птица. Вслед за ней побежали крошечные комочки-птенчики. Пробежали-прокатились они немножко — и вдруг исчезли. А пёстро-серая птица отскочила в сторону, но дальше не побежала, а еле-еле заковыляла — нога у неё по земле волочится и крыло вроде перебито…
— Вот-вот,— кивнул на неё лесовичок,— точно так же и тогда было. Шёл я напрямик через густой кустарник — а хожу я, это ты должен знать, не по тропинкам и дорожкам, а где мне хочется или где мне надо,— и вижу такую же картину. Еле ковыляет тетёрка — прямо хоть бери её голыми руками. Но меня-то не проведёшь. Не с тем ты хитрить вздумала, ничего у тебя не выйдет, милая. Я-то ведь лесовичок. Вот пойду в кусты и найду твоих птенцов — они обязательно там: лежат, прижавшись к земле, или в траве спрятались. Конечно, я не сказал это тетёрке, а только подумал. И птенцов не пошёл искать. А отошёл в сторонку, сел на пенёк и стал ждать. Ждать пришлось недолго. Тетёрка скоро появилась, и, конечно же, целёхонькая — и крыло в порядке, и нога. Нет, она не вылечилась за это время. Она и раньше была здорова. Просто притворялась раненой — мол, бери её голыми руками без всяких усилий. А она подпустит поближе — и отскочит. Подпустит — и отскочит. Так отведёт подальше от птенцов, поднимется в воздух — и поминай как звали! Потом прилетит к своим птенцам и поведёт их в другое место — вдруг враг вздумает вернуться?
