Рассказывают также, что Абу-Исхак-Ибрахим Мосульский рассказывал и сказал: «Я попросил ар-Рашида подарить мне какой-нибудь день, чтобы я мог уединиться с моими родными и друзьями, и он позволил мне это в день субботы. И я пришел домой и стал приготовлять себе кушанья и напитки и то, что мне было нужно, и приказал привратникам запереть (ворота и никому не позволять ко мне войти. И когда я находился в зале, окруженный женщинами, вдруг вошел ко мне старец, внушающий почтение и красивый, в белых одеждах и мягкой рубахе, с тайлесаном на голове. В ручках у него был посох с серебряной рукояткой, и от него веяло запахом благовоний, который наполнил помещения и проход. И охватил меня великий гнев оттого, что этот старен вошел ко мне, и я решил прогнать привратников, а старец приветствовал меня наилучшим приветствием, и я ответил ему и велел ему сесть. И он сел и стал со мной беседовать, ведя речь об арабах пустыни и их стихах. И исчез бывший во мне гнев, и я подумал, что слуги хотели доставить мне радость, впустив ко мне подобного человека, так как он был образован я остроумен. «Не угодно ли тебе поесть?» — спросил я старца, и он сказал: «Нет мне в этом нужды». И тогда я опросил: «А попить?» И старец молвил: «Это пусть будет по-твоему».
И я выпил ритль и дал ему выпить столько же, и затем он сказал мне: «О Абу-Исхак, не хочешь ли ты чтонибудь мне спеть — мы послушаем твое искусство, в котором ты превзошел и простого и избранного».
И слова старца разгневали меня, но потом я облегчил для себя это дело и, взяв лютню, ударил по ней и запел. И старец сказал: «Прекрасно, о Абу-Исхак!»
И тогда, — говорил Ибрахим, — я стал еще более гневен и подумал: «Он не удовлетворился тем, что вошел ко мне без позволения, и пристает с просьбами, но назвал меня по имени, не зная, как ко мне обратиться».
«Не хочешь ли ты прибавить еще, а мы с тобой потягаемся?» — сказал потом старец. И я стерпел эту тяготу и, взяв лютню, запел, и был внимателен при пении и проявил заботливость, так как старец сказал: «А мы с тобой потягаемся…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Шестьсот восемьдесят восьмая ночь
Когда же настала шестьсот восемьдесят восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что старец сказал АбуИсхаку:»Не хочешь ли ты прибавить еще, а мы с тобой помочь «И я стерпел эту тяготу, говорил Абу-Исхак, — и, взяв лютню, запел и был внимателен при пении и проявил полную заботливость, так как старец сказал: «А мы с тобой потягаемся». И старец пришел в восторг и воскликнул:»Прекрасно, о господин мой! И затем он спросил: «Позволишь ля ты мне петь?» И я ответил ему: «Твое дело!» И счел, что он слаб умом, если будет петь в моем присутствии после того, что услышал от меня. Старец взял лютни и стал ее настраивать, и, клянусь Аллахом, мне представилось, что лютня говорит ясным арабским языком, прекрасным, жеманным голосом! И старец начал петь такие стихи:
«Вся печень изранена моя, — кто бы продал мне
Другую, здоровую, в обмен, без болячек?
Но все отказались люди печень мою купить
Никто за здоровое не купит больное.
Стенаю я от тоски, в груди поселившейся,
Как стонет давящийся, вином заболевший«.
И клянусь Аллахом, — говорил Абу-Исхак, — я подумал, что двери и стены и все, что есть в доме, отвечает ему и поет с ним, так прекрасен был его голос, и мне казалось даже, что я слышу, как мои члены и одежда отвечают ему. И я сидел, оторопев, и не был в состоянии ни говорить, ни двигаться из-за того, что вошло ко мне в сердце, а старец запел такие стихи:
«О голуби аль-Лива [570], вернитесь хоть раз ко мне
По вашим я голосам тоскую безмерно!
Вернулись они к ветвям, едва не убив меня,
И им не открыл едва я все свои тайны.
И криком зовут они ушедшего, словно бы
Вина напились они и им одержимы.
Не видел мой глаз вовек голубок, подобных им,
Хоть плачут, но из их глаз слеза не струится.
И он пропел еще такие стихи:
«О Неджда зефир, когда подуешь из Неджда ты,
Твое дуновение тоски мне прибавит лишь.
Голубка проворковала в утренний светлый час
В ветвях переплетшихся лавровых и ивовых.
И плачет в тоске она, как маленькое дитя,
Являя тоску и страсть, которых не ведал я.
Они говорят, что милый, если приблизится,
Наскучит, и отдаленность лечит от страсти нас.
Лечились по-всякому, и не исцелились мы.
Но близость жилищ все ж лучше, чем отдаление,
Хоть близость жилищ не может быть нам полезною,
Коль тот, кто любим тобой, не знает к тебе любви«.
И потом старец сказал: «О Ибрахим, спой напев, который ты услышал, и придерживайся этого способа в своем пении, и научи ему твоих невольниц». — «Повтори напев», — сказал я. Но старец молвил: «Ты не нуждаешься в повторении, ты уже схватил его и покончил с ним».
И потом он исчез передо мной, и я удивился и, взяв меч, вытащил его и побежал к дверям гарема, но увидел, что они заперты. И я спросил невольниц: «Что вы слышали?» И они сказали: «Мы слышали самое лучшее и самое прекрасное пение».
И тогда я вышел в недоумении к воротам дома и, увидев, что они заперты, спросил привратников про старца, и они сказали: «Какой старец? Клянемся Аллахом, к тебе не входил сегодня никто».
И я вернулся, обдумывая это дело, и вдруг кто-то невидимо заговорил из угла комнаты и сказал: «Не беда, о Абу-Исхак, я — Абу-Мурра [571], и я был сегодня твоим собутыльником. Не пугайся же!»
И я поехал к ар-Рашиду и рассказал ему эту историю, и ар-Рашид сказал: «Повтори напевы, которым ты научился от него». И я взял лютню и стал играть, и вдруг оказывается, напевы крепко утвердились у меня в груди.
И ар-Рашид пришел от них в восторг и стал пить под них, хотя и не увлекался вином, и говорил: «О, если бы он дал один день насладиться собою, как дал насладиться тебе».
И затем он приказал выдать мне награду, и я взял ее и уехал«.
