Сказание о том, как квартальный надзиратель пускался в пляс, или от великого до смешного только один шаг
В одном из грязных переулков, которых так много между Мясницкой и Сретенкой, есть домик очень непривлекательной наружности; три маленькие окошечка смиренно смотрят на улицу, а дощатая кровля во многих местах поросла мохом. Рядом с домом будка с белыми колоннами. Этот домик, со множеством прочих близ стоящих, принадлежит одной почтенной персоне, которая была чуть ли не у крепостных дел где-то секретарем, но по причине слабости здоровья и трясения рук вышла в отставку; вот, чтобы иметь всегда хлеб насущный, и скупила весь квартал, а пустопорожние места застроила новыми лачужками и отдает внаймы по уголкам. Так вот в описанном-то домике живут два рода жильцов: во-первых, квартальный надзиратель Ерофеев с женой и, во-вторых, Зверобоев, чиновник.
Первую, лучшую половину (два окошка на улицу) занимал квартальный. Его нечего описывать, он не имел ничего особенного, был обыкновенный квартальный надзиратель, форменный, поседевший и растолстевший на службе царю и отечеству. Жена его — это дело другого роду, нельзя не описать, не из дюжинных; она довольно хороша собой, лет с небольшим двадцать, личико беленькое, румяненькое, волосы черные, бровки колесом, говорят, будто она их подкрашивает, ну да это грех невелик, — и по-французскому знает. Она слывет в околодке дамой образованной. С ней, брат, не сговоришь, одним словом ограничит, говорит Иван Иванович Зверобоев, сосед их. И на фортепьяно забавляется, поет «Безумную» и «Ты не поверишь» без нот и половину романса «Талисман» по нотам; когда ее просят спеть другую половину, она говорит, что еще разыгрывает (вот уж года четыре). Она недавно вышла замуж больше из интересу, а говорит, что из любви, но вы не верьте ей. Она немного кокетничает, как говорит Иван Иванович Зверобоев, мигая одним глазом, и особенно не может равнодушно смотреть, когда по переулку едет офицер с черным или белым пером. Зовут ее Анисьей Павловной.
Другую, худшую половину (одно окошко на улицу и притом верхнее стекло открывается в виде форточки) занимает Иван Иванович Зверобоев. Он ходит в серых брюках, в белом пикетовом жилете летом, а зимой в форменном и во фраке с светлыми пуговицами. Шляпа у него прежде была горохового цвету, а теперь, говорят, купил черную, — все это может быть. Служит он хорошо, забыл только в каком месте, кажется в сиротском суде, имеет знак беспорочной службы и уж чуть-чуть не титулярный. От роду ему лет сорок, росту небольшого, немножко рябоват. Лицо цвету светло-коричневого с красными крапинками, волосы заметно редеют, особенно на висках и на маковке; впрочем, он хочет казаться молодым человеком. Он имеет претензию на ум и с особенною важностью и смелостью повторяет суждения, вычитанные из журналов, об наших писателях. Особенно он пленяется Пушкиным, — он купил у Сухаревой башни один том сочинений Пушкина, который и лежит у него всегда на столе. Говорят, будто он и сам писал стихи, и поэтому приходил к нему А. П. Сл[нрзбр.] просить оных для помещения в [нрзбр.], но он из скромности не дал, и поэтому публика не знает ничего об этих грехах его. Говорят также, что он жил на Зацепе, на квартире у одной купчихи третьей гильдии, и, чего злые люди не навыдумают, будто бы так, не платя за квартиру. Когда заговорят с ним об этом, то он всегда сморщит лицо свое и с важностью говорит, что точно жил на Зацепе, но, по разным сплетням, а более потому, что там нет хорошего общества, переехал сюда. Итак, это дело темное, может быть последствия откроют. Теперь приступим к повести.
Была осень. Таинственный полусвет вечера воцарялся над Москвой. Солнце гасло, утопая в розовом море зари. Грустно смотреть, как догорает день осенью. Только одно солнце и живит умирающую природу, и оно гаснет, как гаснет последний румянец на щеках умирающего. Иван Иванович сидел в своей комнате у окошка и наслаждался картиной вечера. Последние лучи солнца отражались на его стеклах, против него в почтительном отдалении сидел пожилой человек в драповом сюртуке, остриженный в скобку. Это был один купец соседний, которого мучила жажда просвещения, и он ходил к Ивану Ивановичу за книжками.
— Ну что, батюшка, читали книжку-то? — сказал Иван Иванович.
— Читал, да только не всю.
— А почему же не всю? — спросил Иван Иванович с удивлением.
— Да так-с, занятного-то ничего нету-с.
— Ах, что вы говорите, Пушкин был величайший поэт, он, так сказать, облагородил русский стих, он первый, так сказать, приучил нас читать легкую поэзию.
— Оно, может быть, что другое и хорошо. А тут такое, что порядочному человеку совестно читать-с.
— Да вы что читали-то?
— А вот как какой-то граф к помещице в спальню пришел. Ей-богу, не благопристойно-с.
— Это, батюшка, значит, что вы отстали от веку, который беспрестанно подвигается и быстрыми шагами идет вперед.
— Вы это про кого говорить изволите, я что-то не понял-с. А вот послушайте лучше мое глупое слово.
— Что такое вы хотите сказать?
— Да вот в «Библиотеке для чтения», я брал ее у приятеля недавно, там под статьею гиморой сказано — статья не Для дам, ну, так и тут бы оговорку сделать — статья, дескать, не для дам, там пускай себе читают, да сочинитель-то по крайности прав, не так ли-с?
— И, да разве вы не видите, что это каламбур. Бар Бар {Вероятно, следует подразумевать фамилию редактора журнала «Библиотека для чтения» О. И. Сенковского, писавшего под псевдонимом «Барон Брамбеус».} уж такой писатель, что вечно каламбуры пишет.
Тут почтеннейший гость раскланялся и ушел домой. Иван Иванович принялся в десятый раз с громкими восклицаниями читать Нулина. Потом поужинал и лег спать, как и все порядочные чиновники, в десятом часу.
Вы думаете, что и конец; нет, это еще только начало. Иван Иванович долго лежал, устремивши взоры в потолок, и думал о чем-то, потом погасил свечку и завернулся в одеяло. Но сколько он ни старался, уснуть никак не мог. Воображение его, настроенное чтением Нулина, и соседство хорошенькой жены квартального рисовало ему разные курьезные вещи, и вместе с тем что-то тяжелое давило ему сердце. Вот он встал с постели, высек огню, закурил трубку и сел под окошко.
На улице было грязно и темно, хоть глаз выколи; по расчетам полиции, должен был светить месяц, потому и не зажигали фонарей, а почему месяца не оказалось, неизвестно. Только один фонарь подле будки изливал тусклое сияние, и лучи его падали прямо на окошко. Ивану Ивановичу было душно, он опять походил по комнате, подошел к окну и открыл форточку, но это не помогало, какое-то неизвестное томленье тревожило его душу. Вот он встал на колени на окошко и положил голову в форточку, свежий ветер дул ему прямо в лицо, крупные капли дождя падали с крыши прямо ему на нос — это его немного освежило. Он взглянул на будку — хохол будочник сидел на скамейке и что-то мурлыкал. Меланхолия отражалась на его лице и во всех движениях. Вот подошел к нему другой будочник.
1. Що, Трохиме, а який час?
2. Та вже часов дисять е.
1. Еге, а где ты був?
2. Та с фартальным ходили.
1. А где ж вин дивався?
2. Та где, — у Браилови.
1. Еге — а що там?
2. Та що, яки-то немци гуляют.
1. Еге.
2. И музыка грае и якого-то вальца танцуют.
1. Еге, а горилку пьют? — сказал, делая горлом, как будто что глотает.
2. Та як пьют, без усякой лепорции.
1. Ну, а вин що?
2. Пив, пив и горилку, и пиво, и усе, та як у пляс пустится, так у во всей официи бида.
1. Еге.
2. Я ну швыдче от биди втикати.
В голове Ивана Ивановича родилась ужасная мысль. Квартального нет дома, Анисья Павловна одна, подумал Иван Иванович, и граф Нулин пришел ему на память. Тут он с глубоким вздохом слез с окна, надел халат и начал ходить по комнате, собираясь с духом; душа его вертелась между страхом и надеждою. Вот он подошел к двери, взялся за скобку, подумал немного и опять назад. Тут он начал гадать, зажмурил глаза, хоть в комнате было так темно, как в царстве Плутона, повертел пальцем кругом пальца и начал медленно сводить; первый раз сошлись, второй — нет и третий сошлись, в четвертый — нет. Потом раза три он подходил к двери, наконец решился. Дверь скрипнула. Анисья Павловна лежала на постели и читала что-то, вдруг она опустила книгу и устремила свои огненные взоры на Ивана Ивановича: он сконфузился решительно.
— Я так-с, я, ей-богу, ничего-с, не нарочно погасил свечку-с, — пробормотал Иван Иванович и, остановившись у дверей, целомудренно запах[нул?] рук[ами] халат свой кругом шеи.
— Взойдите, Иван Иванович, — сказала Анисья Павловна, наивно улыбаясь.
Иван Иванович нерешительными шагами подошел к кровати.
— Как это вам не стыдно, Иван Иванович, ходить к даме в спальню, — сказала Анисья Павловна шутливым тоном.
Иван Иванович хотел что-то сказать, но запутался в словах.
— Сядьте, Иван Иванович, что вы стоите.
Иван Иванович сел на стул подле кровати. Молчание.
— Ах, вы не поверите, как мне бывает скучно, Иван Иванович, — сказала Анисья Павловна, повысивши голос на два тона и прищурив глазки. По коже Ивана Ивановича пробежал мороз с головы до пяток и обратно.
— Муж редко бывает дома, все одна да одна, да вот до которой поры нейдет, ужасная скука.
— Да они, я думаю, и не придут-с, они, кажется, немножко тово-с, загуляли-с, — сказал Иван Иванович с пленительной улыбкой, потом покраснел и замолчал.
— Ах, Иван Иванович, что это вы так конфузитесь? — сказала Анисья Павловна тоном откровенности. — Вот я знаю одного студента, такой молодой, с черными усиками, тот гораздо развязнее.
— Вы читали «Графа Нулина»? — сказал Иван Иванович ободрясь.
— Так что же, вы боитесь такой же развязки; может быть, я буду не так строга.
Но оставим их и посмотрим, что делается на улице.
Женщина немолодых лет, покрытая красным платком по голове и в коричневом драдедамовом салопе, подошла к будке.
— Служивой!
— Що тоби?
— Не знаешь ли, голубчик, где тут живет чиновник Зверобоев? Ах, батюшки мои, замучилась, с самых вечерен ищу, с Зацепы шла.
Будочник. Та бог его знае, как его знать, чего не знаешь.
— Да скажи, пожалуйста, батюшка, уж так и быть, пятачка не пожалею, только бы найти бездельника.
[Будочник]. Та а бог его знае.
— Чай, ведь видишь поутру, в присутствие-то ходят, такой маленький, плешивенький.
Будочник. Та как его знать, чего не знаешь.
— В серых штанах ходит.
Будочник. Да много их тут в серых штанах ходит. Как его знать, чего не знаешь.
— Ив белой пуховой шляпе. Одна в Москве. Будочник. Такого видал.
— Скажи же, голубчик, сделай милость, развяжи меня, с вечерен ищу, с Зацепы шла.
Будочник, почесывая затылок. — Шляпа-то важная.
— Да говори же скорей, измаялась, вся душа изныла. — Толкает его под бок.
Будочник. Та що ты дерешься; не в указные часы по вулицам шатается, та еще и дерется, та еще, може, так, потаскуша якая.
— Нет не потаскуша, а купчиха московская, мой муж-то две медали имел.
[Будочник]. Видали-ста мы вашего брата. Вот его фа-тера, — сказал он с пренебрежением, показывая на дом, — ступай соби.
Вдруг сильные удары посыпались в окошко.
— Не муж ли это, посмотрите, Иван Иванович, — сказала Анисья Павловна. Иван Иванович приподнял занавеску, взглянул в окно и начал уничтожаться, даже заметно было, как он уменьшается, — в продолжение одной минуты он уменьшился в полтора раза.
— Что там? — сказала Анисья Павловна.
— Так, ничего, пьяный какой-то ломится.
Вот стук начал утихать. Иван Иванович несколько успокоился. Вдруг дверь растворяется настежь, и московская купчиха является в передней. Иван Иванович прыгнул туда же, захлопнул за собою дверь и заслонил своей персоной.
— Так-то ты, бездельник, делаешь, так-то ты за мою хлеб-соль да за доброе сердце благодаришь, и глаз не кажешь, и не видать тебя, с вечерен ищу, с Зацепы шла, — и она прослезилась. Иван Иванович хотел говорить, но язык прильнул к гортани.
— Так ты меня совсем покинуть хочешь, нет, не позволю, не дам себя в обиду, чтобы ты надо мною, над беззащитной вдовой, насмеялся, до енарала пойду.
— Ах, какой вы непостоянный кавалер, Иван Иванович, — послышался голос Анисьи Павловны из другой комнаты.
— Это еще [кто?] там у тебя, пусти меня, варвар, уж И обзавестись успел, пусти, я там крамболя наделаю.
Иван Иванович защитил собою дверь. Анисья Павловна находилась в осажденном положении. А дама в красном платке уже начала приступ, как вдруг является квартальный надзиратель, поддерживаемый будочниками. Тут началась ужасная сцена. Одна бросилась на квартального с упреками за распутство, другая на Ивана Ивановича с упреками за неверность. Мое перо не в состоянии достойно описать этого. Впрочем, я после справлялся, и мне сказали, что скоро все утихло и кончилось мировой.
