Я люблю спать. Я очень люблю спать. Я так люблю спать, что, наверное, я — Самый Большой Соня на Свете. Я могу спать где угодно, когда угодно, на чем угодно и даже с кем угодно. Например, один раз на Памире я спал со скорпионом. Скорпион залез ко мне в палатку, но я в темноте не разобрался, что это скорпион, что он может укусить меня и убить, и поэтому я себе спал, ни о чем не думал, и только утром, когда музыкальный осел Йалка разбудил меня своим дурацким криком «И-а! И-а!», я увидел, что рядом со мной спит самый настоящий скорпион.
Вы скажете, что это, мол, ерунда. Что, мол, такое может случиться с любым человеком. Любой человек может однажды утром проснуться и увидеть, что рядом с ним спит скорпион или еще кто-нибудь пострашней. Хорошо, я не спорю. Но кто может похвастаться, что он спал в рыбной ухе из осетрины? Ага, никто!
Тогда слушайте. Дело было на самом Крайнем Севере Советского Союза, на Ямальском полуострове, возле города Салехарда. Там было так холодно, что никакими градусниками уже нельзя было измерить температуру мороза. Поэтому температуру мы там определяли плевками. Честное слово. Это очень простой способ, сейчас я вас научу. Например, если вы плюнете на землю, и этот плевок по дороге замерзает и ударяется о землю, как кусочек льда, то это значит, что сейчас минус сорок пять градусов мороза или даже больше. А если ваш плевок по дороге к земле не успевает замерзнуть, то, значит, еще совсем тепло, всего каких-нибудь минус 35 или 40. Местные жители — ненцы, ездят там на оленях и в теплых шубах из оленьего меха, и эти шубы называются «малицы». На речке Оби, которая зимой вся замерзает и становится как огромное ледяное поле, они взрывают лед, делают в нем большие дырки, забрасывают сети и вытаскивают целые тонны самой замечательной и вкусной рыбы — нельму, осетрину, муксуна. И на таком морозе, когда даже слюна на лету замерзает, эта рыба в один момент становится мороженой, а потом ее на тракторе с прицепом везут на местный аэродром, грузят в самолеты и отвозят прямо в Москву, в Кремль, советскому правительству. Потому что это самая вкусная в мире закуска к водке — свежемороженая нельма, осетрина или муксун. Но они там не ловят столько рыбы, чтобы накормить всю советскую страну, поэтому вся советская страна кушает нототению и хека в томатном соусе, а правительство кушает муксуна и осетрину.
Ну вот, посмотрел я на эту северную жизнь, покатался на оленях, выпил с местными рыбаками-ненцами спирта со строганинкой из муксуна (это когда рыбу тонкими ломтиками настрогают) и решил, что пора мне в Москву, на материк возвращаться. А чем возвращаться? Пассажирские самолеты туда только раз в неделю прилетают, и то нерегулярно, поэтому пошел я к летчикам, которые рыбу возят на самолетах, и говорю: возьмите меня с собой в Москву, я уже по Москве соскучился. А они говорят: у нас, говорят, нет в самолете места, у нас весь самолет рыбой завален. Где, говорят, ты там сядешь? А я говорю, что я не сяду, а лягу. Я, говорю, на рыбе буду спать, потому что я — Самый Большой Соня на Свете и могу спать где угодно, на чем угодно и даже с кем угодно.
Ну, тогда они согласились. Залезай, говорят, в самолет, но смотри, у нас отопления нету. Чтобы нам рыбу не размораживать, мы не топим в самолете, так что там температура, как на улице, — минус сорок. Как бы ты не замерз. Ничего, говорю, не замерзну. Залез я в самолет, а там действительно огромные мешки с мороженой рыбой стоят друг к дружке тесно-тесно, и из них замороженные рыбьи пасти выглядывают с такими большими стеклянными глазами и заиндевевшими усами-плавниками. Мне даже страшно стало. Но я ничего, храбрюсь, возле самой кабины летчиков постелил на этих рыбьих мордах свою дубленку, укрылся летной меховой курткой, поджал под себя ноги в валенках и — уснул. Летим мы час. Летим мы два часа — я сплю. И снится мне замечательный сон. Как будто я плаваю в горячей ухе с ружьем для подводной охоты, а вокруг меня огромные вареные осетры проплывают и нельмы. А я стреляю в них из подводного ружья, насаживаю их себе на поясной ремень и дальше охочусь. И так я разохотился, что даже вспотел, даже жарко мне стало в этой ухе плавать. И от этой жары я проснулся. Смотрю — что такое? Я действительно в ухе сплю. Рыба подо мной вся разморозилась, целый мешок рыбы разморозился и сварился — прямо пар идет и пахнет вареной рыбой. Что такое, думаю? А оказывается, это летчики меня пожалели и, чтобы я не замерз, включили отопление прямо у меня под головой. Там как раз была такая дырка для подачи в самолет горячего воздуха от мотора, и вот весь этот ужасно горячий воздух сразу попадал на мороженую рыбу у меня под головой, и эта рыба, конечно, тут же становилась парная или вареная, но я себе продолжал спать как ни в чем не бывало и практически целый час спал в самой настоящей ухе!
Поэтому вы со мной не спорьте, я точно знаю, что я — Самый Большой Соня на Свете и могу заснуть в любом месте, при любых обстоятельствах, где бы и с кем я ни спал! Например, когда я служил в Советской Армии, я умел спать в строю. Скажем, если наша рота шла строем и пела песню: «Не плачь, девчонка, пройдут дожди, солдат вернется, ты только жди!», я засыпал на втором куплете, я шел себе и спал под эту песню и просыпался уже возле казармы, когда действительно надо было идти спать. И я помню, что в этой Советской Армии со мной произошла моя самая замечательная сонная история. Сейчас я вам расскажу.
Дело в том, что солдаты в Советской Армии всегда голодные. Сколько бы ты ни съел в столовой каши с селедкой, через час опять хочешь кушать. Кто был в Советской Армии, тот не даст мне соврать: целый день там ходишь и думаешь: а где бы что-нибудь съесть? Особенно это бывает с солдатами, которые служат первый год. Они никак не могут привыкнуть, что их кормят на 32 копейки в день одной селедкой с картошкой или овсяной кашей. А что еще можно купить из еды для солдата, если ему полагается в день на питание только 32 копейки? Ну вот, поэтому первый год, пока привыкнешь не кушать, очень хочется кушать, и многим солдатам из нашего полка родители присылали деньги, чтобы мы в местном ларьке покупали еще какую-нибудь еду. А что было в нашем ларьке? Там были только белые батоны хлеба по восемнадцать копеек и банки со сгущенным молоком. И вот я и другие солдаты покупали в этом ларьке батоны и сгущенку, но днем у нас было столько воинских занятий — и политучеба, и строевая подготовка, и артиллерийские учения, — что совершенно некогда было покушать, да и офицеры нам не разрешали свою еду кушать, они говорили, что Советская Армия может сама своих солдат прокормить и нечего клянчить у родителей, чтобы они советских солдат подкармливали. Короче говоря, днем нам кушать эту сгущенку не удавалось. Поэтому мы ее кушали ночью. И выглядело это так: как только наступал отбой и старшина гасил в нашей казарме свет и уходил, каждый тихонько доставал из-под подушки припрятанные заранее батоны и банки со сгущенкой, ножом расковыривал в банке две дырочки и начинал сосать. Представьте себе такую большую казарму. Как зал, в ней рядами, как солдаты в строю, стоят двухэтажные солдатские койки, и на каждой койке в темноте, укрывшись еще с головой простыней, лежат молодые советские солдаты и сосут из банок сгущенку. Как телята в стойле. Или как дети в детском садике. И звук стоит такой, как будто сто человек целуются. А на самом деле никто не целуется, а просто все высасывают сгущеночку из банок.
А иногда старшина возвращался, чтобы проверить порядок, и, услышав его шаги, мы тут же затихали. Притворялись, будто спим. Он походит-походит между коек, послушает, как мы дышим, как спим, и уйдет, довольный. А мы тогда вынимаем свои банки из-под подушки и досасываем.
И вот однажды, когда старшина опять пришел нас еще раз проверить перед сном, я, как и все другие солдаты, успел сунуть свою банку со сгущенкой, которую только что открыл, под подушку и, как все, притворился, что я сплю. Но только все притворялись, что спят, а я-то действительно уснул. А утром, на рассвете была военная тревога. Прибежал наш старшина и как заорет:
— Рота, па-а-адъем! Боевая тревога! В шеренгу по одному — становись!
Ну, мы, как горох, посыпались из своих коек — кто сапоги натягивает, кто брюки, кто гимнастерку, потому что через тридцать секунд надо уже совершенно одетым в строю стоять. Один я не могу от кровати отлипнуть. Потому что за ночь вся сгущенка из моей банки вытекла и растеклась по простыне, матрацу и одеялу, а я так и спал в этой сгущенке, не проснулся. А к утру вся эта сгущенка засохла, как клей, и приклеила меня к простыне, а простыню к матрацу и подушке.
И вот представьте себе, пожалуйста, такую историю: старшина кричит: «Подъем! Боевая тревога!» — все солдаты уже в строю стоят одетые, а я один вожусь на кровати, ничего не понимаю спросонок, почему я не могу от кровати отлипнуть, а потом как дернулся и прямо вместе с прилипшей простыней и подушкой рухнул со второго этажа кровати на пол, и следом за мной банка из-под сгущенки — бац! — тоже на пол с кровати, прилипла к простыне и катится за мной по всей казарме, гремя и подпрыгивая. Я весь в простынях бегу в строй становиться, а банка — за мной.
Ну, тут солдаты как расхохочутся! А старшина как разозлится!
— Ах, ты, — говорит, — такой-сякой-не-русский! Над советской боевой тревогой издеваешься! Я тебя за это под трибунал отдам! Ты у меня из гауптвахты не выйдешь!
Ну, и так далее.
Так что видите, какой я соня — я и в рыбной ухе спал, и в сгущенном молоке, и на ходу в солдатском строю.
И теперь я вам еще скажу, что мне принадлежит рекорд по долготе сна. Потому что один раз я так заспался, что ровно десять суток спал себе без перерыва. Не верите? Хорошо, я вам сейчас докажу, у меня свидетели есть.
Сейчас в Америку приехало, может быть, двадцать тысяч моих свидетелей. Из Одессы, потому что случилось это со мной в городе Одессе, на Одесской киностудии. Там по моему сценарию снимали фильм «Море нашей надежды». Про героических моряков-одесситов, которые потушили в океане пожар на иностранном судне и спасли огромный корабль, который никто уже не мог спасти. Я эту историю не выдумал, эта история была по правде, когда команда корабля черноморского пароходства «Мытищи» действительно спасла югославское судно «Требинье». Сорок дней они в открытом океане гасили загоревшийся хлопок на югославском пароходе, с которого уже убежала югославская команда. А моряки-одесситы погасили пожар и спасли пароход.
И вот, когда на Одесской киностудии заканчивали делать это кино, они прислали мне телеграмму в Москву, чтобы я прилетел посмотреть, как у них получается. До этого они целое лето плавали по Черному морю на отдельном корабле, устраивали на нем понарошку пожар для кино, веселились и загорали и меня не звали. А когда накатались на 300 тысяч рублей и посмотрели, какая у них получается картина, — тут сразу мне телеграмму.
Я приезжаю, прихожу на киностудию, они ведут меня в зал и показывают, что за кино они наснимали за это лето. И я вижу — кошмар! Тихий ужас! Весь сценарий перековеркали, кто что делает из артистов, непонятно, какой-то артист в огонь двадцать раз вбегает, а ни разу не выбегает обратно, может, он там сгорел, но тогда каким образом он опять живой и в другом месте матросами командует? В общем, не кино, а какая-то ужасная каша, и теперь они все на меня смотрят и спрашивают: как нам из этой каши опять кино сделать?
А я говорю, откуда я знаю как? Вы, говорю, эту кашу варили без меня, вы и расхлебывайте. А они говорят: мы эту кашу варили по вашему сценарию, так что расхлебывайте с нами вместе. А я говорю: вы не по сценарию кино снимали, а по книге о вкусной и здоровой пище, у вас, говорю, не пожар там на пароходе снят, а костер для шашлыков.
Короче, так я с ними поссорился и так я за эту кинокартину огорчился, что ушел в гостиницу «Куряж» и лег себе спать от огорчения. Сегодня в Нью-Йорке двадцать тысяч человек могут вам сказать, что гостиница Одесской киностудии «Куряж» находится возле самого моря в Аркадии, на Пролетарском проспекте, прямо через дорогу от проходной киностудии. И там, на втором этаже, в маленькой комнате с балконом, я лег в тот день спать, и было это летом, когда цвела акация и в открытое окно с моря прилетал свежий йодистый запах морских водорослей и мидий. На таком воздухе даже без всякого огорчения можно проспать хоть трое суток подряд, не правда ли, господа одесситы? Ну а в моем положении, когда по моему сценарию сняли такое отвратительное кино, — я как лег спать, так ровно десять суток проспал безо всякого желания хоть когда-нибудь в жизни проснуться и еще раз кино делать! И до того я доспался, скажу вам честно, что на десятый день увидел и почувствовал, что у меня, как у грудного ребенка, уже слюни текут на подушку. Тут я, правду вам сказать, испугался. Думаю, неужели так можно доспаться, что совсем грудным ребенком становишься? А если я еще два-три дня посплю, так меня, может, и вовсе не будет?
Пришлось мне встать и идти на киностудию кино переделывать. Но, так или иначе, я еще никогда не слышал, чтобы кто-нибудь проспал больше, чем я, — целых десять суток. Поэтому я считаю, что сегодня я — Самый Большой Соня на Белом Свете и чемпион по долготе сна. Потому что я могу спать где угодно, сколько угодно и даже с кем угодно — в любых обстоятельствах.
Кроме!
Тут я должен признаться, что у меня есть одно слабое место. Я не могу спать, когда рядом храпят. Да, я — чемпион по сну и Самый Большой Соня на Белом Свете — не могу уснуть, если рядом храпят, — это правда. А выяснилось это таким образом. Однажды зимой я прилетел в Якутию посмотреть, как они там добывают якутские алмазы. Наверно, я когда-нибудь напишу про это отдельный рассказ — про якутские алмазы, а сейчас я вам расскажу только, как после рабочего дня я пришел в местную гостиницу и лег у себя в номере спать. А номер этот был двухместный, то есть там стояла вторая кровать для второго жильца, которого, когда я ложился спать, еще не было. Но через час я просыпаюсь от ужасного храпа. Смотрю, Боже мой, крышка мне, — на соседней койке лежит здоровый мужик в унтах, в меховом костюме, спит и храпит с такой силой, что граненые стаканы на столе дрожат. И я вижу, что мне его не разбудить, конечно, никакими силами.
Вообще-то я знаю, как с храпунами бороться. Есть много способов. Например, нужно им посвистеть. Некоторые из них, когда слышат во сне свист, так удивляются, что перестают храпеть. А другим нужно в носу бумажкой пощекотать, чтоб они чихнули. Тогда они тоже перестают храпеть. А третьих нужно просто вежливо попросить перевернуться со спины на бочок. В общем, много есть способов.
Но тут сразу было ясно, что никакие способы не помогут — этот дядька был такой здоровый, как великан. Однако я все-таки попробовал ему посвистеть и, конечно, безрезультатно. Он так храпел, что не только стаканы на столе дрожали, но даже бутылки из-под спирта по полу раскатывались. И когда я его потормошил за плечо, чтобы он на бок перевернулся, он ноль внимания, и когда я ему в носу бумажкой щекотал, он эту бумажку обратно выдувал, и она у меня в руках дрожала, как парус на ветру, а он все равно не просыпался. Ну, что мне делать? Выдумал я тогда еще один способ его разбудить, последний. Взял я и поджег эту бумажку и поднес ему ко рту — думаю, пусть он испугается, зато проснется. И что вы думаете? Этот дядька был такой пьяный, он, наверно, три бутылки спирта перед сном выпил, потому что когда я поднес ему ко рту горящую спичку, а он как дыхнет, то это дыхание ка-ак загорится — настоящим голубым огнем, как горит чистый спирт! Прямо у него такое было огненное дыхание, как у дракона! А он все равно не проснулся. Спит себе и храпит, и изо рта спирт огнем вылетает! Ну?
Что мне делать?
Пошел я вниз, к администратору, упросил его дать мне раскладушку, разложил эту раскладушку в коридоре на втором этаже гостиницы, постелил на эту раскладушку свой матрац и одеяло и лег спать. Только собираюсь уснуть, слышу из-за двери, возле которой я поставил раскладушку, тоже храпят. И как! Почище моего великана. Наверно, там не три бутылки спирта выпили перед сном, а четыре!
Встал я со своей раскладушки, пошел по коридору искать себе тихое место. А ведь дело было зимой, в Якутии, морозы еще хуже, чем на Ямальском полуострове, и снизу из уличной двери в коридор гостиницы залетали ужасный мороз и ветер, особенно когда кто-то входил или выходил. И вот, представьте себе, на таком морозе я таскаю по коридору свою раскладушку от двери к двери и слушаю: где же тут не храпят? Только найду такое место, только поставлю туда раскладушку и прилягу, укроюсь и согреюсь, слышу: Боже мой, опять храпят!
Так я всю ночь протаскал свою раскладушку по гостинице, не уснул ни на минуту. Но должен вам сказать, что я на этих храпунов не обижался. Они ведь пьяные были, а с пьяных что возьмешь?
Но вот был в моей жизни один храпун, которого я никогда не забуду и никогда не прощу! Потому что это был совершенно трезвый и зловредный храпун, который храпел просто так, мне назло! И даже это был не храпун, а храпунша! Да, это была такая ужасная храпунша, что я до сегодняшнего дня помню ее наглые глаза и каждый ее противный храп.
Звали эту храпуншу Чита. Я не знаю, за что ей дали такое замечательное имя знаменитой обезьяны из кинофильма «Тарзан», одно могу сказать — это была не обезьяна, и такое замечательное имя эта храпунша не заслужила. Да, это была не обезьяна, это была собака. И это была не простая собака, а собака знаменитого советского Героя Социалистического Труда, народного артиста СССР, основоположника советского социалистического реализма в кино и неореализма в мировом кино кинорежиссера Марка Семеновича Донского.
И если сам Марк Семенович Донской — человек очень веселый, смешной и совершенно не задается тем, что он Герой Труда и основоположник социалистического реализма, то Чита — как раз наоборот. Эта старая карликовая мопса, черная, с ногами враскорячку приезжала в наш Дом творчества «Болшево» на машине с шофером и с Марком Семеновичем Донским и его женой, как будто она, Чита, — Герой Труда, народная артистка, основоположник социалистического реализма, секретарь Союза кинематографистов и художественный руководитель Детской киностудии имени Максима Горького. Впереди всех — впереди Донского, его жены и шофера — эта Чита шла в зеленый коттедж над речкой Яузой и занимала там отдельную комнату. Вторую комнату занимали Марк Донской и его жена, а в третьей комнате жил я. Считалось, правда, что две комнаты занимают Донские — по одной на каждого, чтобы они могли там порознь сочинять очередной сценарий про Ленина, Шаляпина или еще кого-нибудь, но я-то хорошо знаю, что в одной комнате жила Чита, во второй — Донской, а жена Донского целыми днями вязала на веранде — на той самой веранде, где у меня жили однажды мои воронята.
И вот эта Чита занимала целую комнату с окном на речку Яузу и круглый год валялась на диване или на коврике в коридоре, никогда никому не уступала дорогу, а по ночам так храпела, что даже я — чемпион по сну и Самый Большой Соня на Свете — в соседней комнате слышал этот ужасный храп и не мог уснуть. Она храпела так громко и так противно, как никакой пьяница не может храпеть. И самое обидное, я же знал, что она храпит нарочно, мне назло, потому что по утрам она смотрела на меня своими злыми старыми глазами и как будто говорила: ну, я тебя все равно выживу из этого дома! Я тебе не дам спать! Я ведь слышу, как ты там ворочаешься за стеной и не спишь! Вот я еще похраплю тебе назло, а ты мне ничего не сделаешь, потому что я Чита Донского, Героя Труда и секретаря Союза кинематографистов.
Вот такая была зловредная собака-храпунша в моей жизни.
Одна среди всех моих знакомых собак вреднющая.
Если бы не она, я бы считал себя Абсолютным Чемпионом по Сну и Самым Большим Соней на Свете, потому что, как я вам уже говорил, я могу спать где угодно, когда угодно и с кем угодно, за исключением храпунов и особенно — храпунш собачьего происхождения.
